Летчик штурмовика Николай Майоров, воевавший вместе с А.И. Покрышкиным, вспоминает о том, какие испытания ему пришлось пройти во время войны:
«В конце весны 1944 г. подошли к Висле — большая, широкая река. Я тогда уже был заместителем командира эскадрильи... В тот раз повел шестерку. Подлетаю — внизу дым, пыль, пожары, идет страшный бой. Наши войска захватили Сандомирский плацдарм и удерживают его. Немцы собрали бронированный кулак, как это они обычно делали, ударили в одном месте и прорвали нашу оборонительную линию. Теперь надо было их остановить. Нашел я эти танки. Дали по ним разок, сделали круг, второй заход, третий... на третьем заходе у меня около кабины разрывается крупный зенитный снаряд. Шарахнуло меня как следует. Мотор разбило. Я хотел попробовать его запустить, смотрю — плечо дергается, а руки-то там нет. Плечо разбито, кровь, рука улетела за спину. На чем-то она еще держалась, бог ее знает. Тут я потерял сознание...
Сильный поток воздуха привел меня в сознание. Кабина разбита. Я начал соображать, где земля, где небо. Большой опыт полетов мне подсказывал, что надо удержать скорость. Правой рукой я бросил машину вниз, чтобы набрать скорость, разогнал ее и плавно положил на брюхо.
Мы остались живы. Но мы на немецкой территории. Стрелок вытащил меня из кабины. Ему повезло больше, он остался цел и невредим. Нас тут же окружила группа фашистских автоматчиков, причем такие элитные ребятки. Вот они разговаривают, а я ни черта не понимаю, только улавливаю некоторые слова. Короче говоря, они, недолго думая, решили нас добить. Сначала выстрелили в голову стрелку, а потом — мне. А потом я ничего не помню.
Днем шел бой. Поздно вечером я чувствую, как кто-то меня ударил сапогом. Открыл глаза, смотрю — немцы. Это была немецкая похоронная команда. Опять что-то говорят по-немецки. Наверное, говорят, что этот еще жив. Видят мою летную форму. Добить его или возьмем его в плен? У них телега с лошадью. Кого-то закапывают, кого-то увозят. Они мне стали чего-то объяснять, мол, твой товарищ умер, убит.
Пуля попала мне в голову чуть ниже мозга и прошла навылет. Вся челюсть была разворочена. Рука висит, бог знает на чем. Крови из меня вылилось ведро. Можно взять комбинезон и выжимать как стираное белье.
Короче говоря, положили они меня на телегу, повезли. Чего-то долго везли. По этим буграм, кочкам… телегу трясет. Я испытывал страшные боли. Привезли на какое-то поле. Неподалеку город Ченстохов. Они устроили там временный лагерь. Колючая проволока, раненые орут. Воды нет, еды нет. Страшная картина. Лежу в темноте и замерзаю от холода. Мне хочется пить, кровопотеря жуткая. Нужна перевязка. Но никому до меня дела нет.
Потом настал день. Стали осматриваться: артиллеристы, танкисты, летчики, пехотинцы — все поле устлано ранеными. Что делали немцы? Они пригнали группу немецких врачей. Те без всякого наркоза делали операции. Такая своего рода казнь. Когда пришли за мной, то мои близлежащие товарищи сказали: "Не трогайте его. Он уже сам умрет. Ему и операции не надо". Не взяли. А так бы они меня обратно точно не принесли.
Еще несколько дней мучений. Прошу: "Дайте пить!" Достали мне из лужи воды, начали капать в рот. А зубы разбиты, одни осколки торчат. Ни есть, ни пить я не мог. Так, по капле, товарищи по несчастью давали мне воды из лужи. И это меня спасло.
Через несколько дней наши войска срезали этот танковый клин. Немцы начали эвакуацию лагеря. Погрузили нас в вагоны. Перед этим они перестреляли всех, кто им не был нужен. Причем погрузили и меня. Почему не стали добивать, не совсем понятно. Рука висит на честном слове, все лицо разбито. Такая огромная дыра. Если вода попадала в рот, то вытекала из дыры на челюсть. По дороге на станциях немцы открывали двери и показывали, какое зверье они везут. Демонстрировали нас. А мы все в крови, битые, раненые…
Привезли нас в Кюстринский лагерь на Одере. Охраняли его жестко. Меня для начала бросили в палатку умирающих. Немцы всех педантично распределяли. Здоровые — сюда, раненые — туда. В русском секторе стояло несколько бараков по двести пятьдесят человек. Один барак целиком отвели для сбитых летчиков. Его охраняло гестапо. Они почему-то особенно приглядывали за летчиками. Короче говоря, попал я в этот барак. А ночью холод собачий. Кроме меня там лежало пятнадцать человек. Дружные ребята попались, помогали друг другу. Сами больные, израненные, пропихивали мне в рот кусочки мятого с водой хлеба. Там я познакомился с прекрасными людьми. Один из них оказался очень сильным хирургом. Синяков Георгий Федорович (попал в плен на 05.10.41. — прим.). Сам из Челябинска, работал при Челябинском тракторном заводе. Подошел ко мне, осмотрел. Говорит: "Надо тебя лечить, браток. Иначе гангрена и капут. Наркоза у меня нет. Впрочем, у меня вообще нет ничего. Но я буду тебя лечить. И ты должен выдержать. Как хочешь, но терпи. Буду ковыряться в живой ране без наркоза". А лечить немцы не разрешали ни своим врачам, ни нашим, из военнопленных. Георгию Федоровичу в свое время тоже сильно досталось – его сильно избили, когда взяли в плен. Он на фронте был начальником госпиталя. По ночам, когда немцы успокаивались, он лечил раненых. Были иногда такие моменты, когда они успокаивались. Может, шнапс пили, или еще чего, не знаю.
Вытащил он из моего рта осколки зубов, удалил разбитые кости. Сделал какие-то деревяшки, связал их веревками. Такая медицина…
Постепенно мне стало легче пить. Теперь я даже мог самостоятельно жевать и проглатывать хлеб. В общем, доктор Синяков спас мне жизнь. Пока я лежал в палате смертников, в нее зашел немец. Он посмотрел на меня и пнул ногой. Выругался на русском: "Он еще не подох?" День не подох, второй не подох. А они всё ходят, проверяют. И только ругаются. Сволочи, выучили наш мат.
В лагере я пробыл примерно семь месяцев. Потом немцы стали, как бы это правильно сказать… Они стали себя вести немного иначе.
Этому предшествовала одна история. Говаривали, что доктора Синякова вызвал комендант лагеря. Они привезли какого-то больного немца, которого отказались оперировать немецкие врачи, так как это бесполезно. И, мол, Синякову сказали, что он должен прооперировать, иначе его расстреляют. А какая была пропаганда. Они говорили с таким пафосом: «Русские — говно, не люди!», — и рассказывали, что Синяков держал совет с подпольным комитетом, спрашивал, лечить ли ему фашиста. Комитет вынес решение, что лучше спасти одного фашиста, чем оставить без помощи сотни наших раненых.
После удачного исхода операции комендант лагеря смягчился! Выдал бинты, кое-какие инструменты и лекарства. Синякову разрешили открыто помогать раненым. Вот тогда-то он для меня многое сделал.
Потом мы услышали нашу артиллерию. Немцы начали сворачивать лагерь. Кого-то постреляли, кого-то покидали в вагоны и увезли в Люккенвальде. Там стояла бывшая тюрьма. В одной из камер лежал я, в одиночку. Двери не закрывались. Немцы знали, что бежать нам некуда, кругом собаки, охрана на вышках, часовые.
Ребята постоянно мне помогали. Где-то украли помидор, принесли мне. Разжимали рот и капали сок. Иногда кто-то приносил хлеба. Великое дело, когда человек сам ранен и помогает другому немощному. Это дорогого стоит!
Потом нас из этого лагеря перевезли под Берлин. Наши вовсю наступали. На берегу канала немцы огородили площадь, и мы снова лежали на земле. Немцы откровенно не знали, что с нами делать. Расстрелять? Вроде бы уже страшно, отвечать придется.
А я уже в то время худо-бедно ходил. Наконец в лагерь ворвались наши танкисты. Нас освободили! Победа!
Я попал (на разговор) к одному военному авиационному генералу. Ему рассказал свою историю... тот аж заплакал, говорит: "Сколько моих ребят погибло!"».
Источник:
Я помню
Вам также может быть интересно:
Спецпроект RuBaltic.Ru: Победный май 1945 года
Спецпроект RuBaltic.Ru: Штурм Кенигсберга: взять неприступный город-крепость за 81 час
