Умер Някрошюс, это очень плохо. Я фантомно театральный критик, но теперь хожу в театры мало, редко. Не цепляет. А вот длившийся 6 часов Вишнёвый сад его вспоминаю часто. Это было одним из самых прострельных впечатлений. Писать про театр меня учила Вера Антольевна Максимова. Вот я и поставлю здесь её рецензию, поплакав, что её ныне с нами нет. А теперь и Някрошюса. И Чехова.
Шесть часов обморока
Великий литовец Эймунтас Някрошюс поставил с русскими артистами «Вишневый сад»
Эймунтас Някрошюс сочинил едва ли не самый отчаянный спектакль за всю свою жизнь. По крайней мере так нам показалось после просмотра. И писать об этом хочется, не рассчитывая и обдумывая, а почти автоматически, чтобы сохранить в прерывистой интонации текста безумный и нерасчетливый язык театрального сочинения литовского гения.
В пьесе, которую сам автор называл «комедией, местами даже фарсом», режиссер услышал беспрерывный, отчаянный крик. Потрясение, которое длится шесть часов. О нем можно сказать все что угодно, кроме того, что это гармоничное, исполненное прозрачной ясности художественное создание.
Холодный и безжалостный «Дядя Ваня», привезенный в начале 80-х в Москву, был венцом уравновешенного сознания в сравнении с последним чеховским спектаклем, в котором все — истерика и надрыв.
Яркие всполохи театральных фантазмов, пронизывающие все някрошюсовские спектакли, здесь затихают, чтобы дать пространство отчаянной боли и безнадежности, аранжированной музыкой Малера в минималистских обработках литовского композитора Миндаугаса Урбайтиса.
Только в первом акте, когда три девочки — Варя, Аня (нервная, тонкая, новая для Москвы актриса Юлия Марченко) и Дуняша — точно три сестры или три колдуньи — загогочут и на три голоса заголосят, набрав воды в гортань, — появится обманчивое чувство веселья. И в ответ на их гоготание зальется, защебечет садовая птица, и девочки обрадуются этому быстрому отклику Сада и своему легкому проникновению в его таинственную жизнь. К сожалению, в тесном клубном пространстве Культурного центра СТД, где сыграна премьера, ветры не летали, огни не горели — точно столь важные для Някрошюса стихии не успели, не смогли зажить в тесноте нового культурного офиса российской столицы. В зал то и дело летели камни, бильярдные шары, актерам явно не хватало места, чтобы разбежаться — ведь именно из этой простой мускульной энергии Някрошюс часто извлекает горькую соль своей художественной земли.
Лопахин — Евгений Миронов — невероятно обаятельная фигура. Подтянутый, хрупкий, молодой и застенчивый, он умывается в ожидании поезда и, окуная ладони в таз, легонько брызгает в зал, точно окропляя его живой водой. Этим магическим актом он явно пытается преодолеть неотвратимость судьбы, которая будет все суровее и требовательнее к своим подопечным. Но разве можно переменить участь, когда суровая, безумная и нежная птица Варя — фантастическая роль Инги Оболдиной — все бегает и кричит, накликивая несчастье.
Ее Варя — истинная клоунесса, вприпрыжку кочующая от любви к Лопахину до любви к Богу. Страсть, с которой Инга играет Варю, делает ее первой актрисой этого страшного и безумного представления.
Она разрезает маленькую сцену своим сутулым скукоженным телом. В ее эксцентрических припрыгиваниях больше правды об одиноком женском бытии, чем во всех феминистских трактатах вместе взятых. Жизнь между Богом и ужасом существования так въелась в ее тело, что превратила ее в Клоуна Божьего, в ту, кто подобно шаману огромными неженскими шажищами рассекает пространство Сада, чтобы из последних сил удержать его от гибели. Их прощание в самом конце многочасового театрального бдения — одно из самых пронзительных театральных чудес. Миронов, сидя на самой авансцене, дарит ей последние отчаянные слезы.
Някрошюс строит финальный акт как серию невероятных встреч и откровений.
Предпоследнее — прощание Яши (бедного последыша умирающего традиционного мира играет Антон Кукушкин) и Дуняши (резкой, смешной и комической Анны Яновской, ТЮЗ) — опрокидывает все привычные представления о второстепенных персонажах «Вишневого сада»: «А разве вы умеете любить?» — вопрос Дуни обращен в самое сердце бедного лакея, не знающего, но открывающего в себе это чувство на самом пороге конца. Впервые очнувшийся лакей с какой-то невероятной серьезностью заглядывает себе в самое сердце.
Совсем иначе и отдельно хочется рассказать об эксцентричном и предельно русском характере Гаева, как он явлен в игре Владимира Ильина. Эксцентричной и вполне безумной предстает здесь Людмила Максакова в роли Раневской. Някрошюс, истинный мачо, презирает Петю, жалкого и бездоказательного предсказателя грядущих перемен, того, кто ни любить, ни жить не умеет (тюзовский актер Игорь Гордин сыграл здесь не ярко, но точно по отношению к режиссерскому замыслу).
Раневская-Максакова нервностью своего облика соответствует замыслу режиссера, ее игра и раздражает, и манит одновременно. Так, как и сам спектакль Някрошюса, мучительный, неприятный и завораживающий ужасом тотальной катастрофы.
И лишь крупицы последних, предсмертных перемен освещают этот кромешный ужас нежным светом надежды. Алексей Петренко — Фирс предположительно должен вызвать у публики слезы. Но пока не вызывает.
Возможно, станет полегче, когда спектакль переедет на большую сцену. Какую — еще не известно. Случиться это должно в конце сентября. Пока же всем зрителям «Сада» предстоит 6-часовая тахикардия в маленьком тесном зале Культурного центра СТД на Страстном бульваре.
Родная газета, 11 июля 2003 года.
Вера Максимова
Вот так.
