Для начала: никакого «100-летия Латвии» нет. С 1940 по 1991 год государства под названием «Латвийская Республика» не существовало в природе. Я старше этого государства на 9 лет. Потому могу оценить сие творение с высоты жизненного опыта.
21 год (с 1970-го по 1991-й) я прожил в том месте, которое называлось Советская Латвия. И видит бог, мне оно нравилось. Этот маленький кусочек СССР стоил того, чтобы в нём жить. Это был прекрасно ухоженный, щедро финансируемый союзным бюджетом, интеллектуально развитый кусочек великой империи. С лучшим образованием, с блестящей промышленностью, с несколько национально-провинциальной, но вполне себе миленькой культуркой.
Юрмала, Раймонд Паулс, электрички RVR и «рафики», бороздящие просторы 1/6 части суши, мопеды «Рига» — мечта всех пацанов 1/6 части суши, приёмники «ВЭФ» и много-много еще чего, чем можно было гордиться…
Мотаясь в 70–80-е годы по командировкам (обожаю командировки), я всегда закидывал в походную сумку пару бутылок рижского бальзама, пару коробок «Прозита» и пару флакончиков «Дзинтарса». И я уверенно знал, что эти маленькие безделушки помогут мне открыть двери в любую гостиницу, достать любой авиабилет, подкупить сердце самой строгой секретарши у самого занятого начальника.
Да, я бессовестно пользовался положением «загадочного прибалтийского рижанина, почти иностранца». И даже, признаюсь, иногда имитировал лёгкий прибалтийский акцент — «косил под латыша». Имел право: моя мама — чистокровная латышка... А я ещё при этом был и инженер-конструктор с великого ПО «Радиотехника», которое — «Селга», «Ригонда», «Симфония», «Мелодия», «Рига»… Я был неотразим на просторах СССР, как и моя Латвийская ССР, принадлежностью к которой я искренне гордился…
* * *
Что мне здесь не нравилось. Бабушкин хутор. В детстве меня мама отправляла туда, в Валмиерский район, на побывку на недельку-другую. Мне — городскому, общительному пацану — эта хуторская пастораль была просто ножом по яйцам. И её вечный запах кислой капусты, хлева, и эти мухи — непременные спутники хлева, и никого вокруг — на километры.
Единственная развлекуха — раз в сутки мимо проедет, сверкая окнами и фарами, рижский автобус — роскошный хромированный «ЗИЛ», весь пыльный от местных грунтовок. Я отмечал на брёвнышке зарубками каждый день в ожидании, когда этот автобус наконец увезёт меня в интересную жизнь, в большой город.
Классик сказал — «идиотизм деревенской жизни». Он еще не знал «идиотизма хуторской жизни», который — в квадрате. Подросши и оперившись, я уже не должен был отбывать семейную повинность на бабушкином хуторе. Заскочу на часок-другой — и быстро назад…
Но чёрт возьми, этот бабушкин хутор, который, как мне казалось, я покинул навсегда ещё в 70-х, догнал меня в 1991 году. Конкретно — 15 октября 1991 года он пахнул на всю страну та-а-аким ядрёным свиным навозом с жужжащими мухами, что меня аж подбросило! Вы помните эту дату? Это когда хуторяне, собравшись всем народом, приняли свой закон о гражданстве.
Я до сих пор помню их самодовольные рожи, когда они перевели нас, русских, в людей второго сорта.
А дальше уже «хутор» попёр уже изо всех щелей. С лопатами и вилами, в резиновых сапогах и национальных «вышиванках», хутор с песнями и танцами начал крушить всё то, что в Латвии хоть сколько-нибудь относилось к современной цивилизации. Заводы-промышленность? Нам они не нужны! Мы в них ничего не понимаем. Наука-образование? Нам оно не нужно! Мы в нём ничего не понимаем. Нам достаточно песен и латышского языка.
Бизнес? Да, мы — за бизнес. Но только такой: прихватить что-нибудь бывшее советское, быстро попилить и продать на металлолом всё, что мы не понимаем, что чуть-чуть сложнее навозных вил.
А потом оставшееся — задвинуть какому-нибудь иностранцу под торговый центр. А на вырученные деньги выстроить себе хуторок с милым и привычным запахом коровника и мухами…
В 1990-х и начале 2000-х здесь ещё пытался рыпаться, так сказать, альтернативный бизнес. Банки, транзит, международная торговля, пробовала как-то выжить бывшая советская промышленность… Нет! Загасили всё. Хуторской менталитет устроен так, что если положено каждому хуторянину по одноэтажному домику с соломенной крышей — не дай бог, кто-то замахнётся на полутораэтажный с железной. Соседи подожгут с четырёх сторон, не сговариваясь. Сиди и не высовывайся!
И у них — получилось!
За 27 лет того, что называется «независимой Латвией», они всю страну перевели из развитой интеллектуальной в задрипанный хутор на задворках Европы.
Это произошло на моих глазах. Я старше их государства, я могу свидетельствовать. Когда оно во второй раз народилось на свет в 1991-м, мне уже было 33 года. Все его испачканные памперсы и детские золотухи я нюхал и наблюдал в реал-тайм.
* * *
Собственно, государство с названием «Забытый Богом Латышский Хутор» давно уже построено. Окончательно и бесповоротно. Бедненько, скромненько, уютненько, никому не интересненько, агрессивно-недружелюбненько к чужакам (даже завезённые пакистанские беженцы отсюда бегут резвее, чем из своего Пакистана). Цель достигнута, больше и заняться нечем.
Осталось только отпраздновать сей факт в меру своего понимания праздника — спеть фольклор, позырить на ярмарку своих и приезжих артистов в шутовской военной форме, которых они считают «непобедимыми войсками», позырить на иллюминацию из китайских шутих (ак, диевини!), хорошенько покушать свинины с кислой капустой, погасить свет и лечь спать. А перед сном сладко поразмыслить на тему: «Сколько же они украли на салюте? Пожалуй, половину. Вот бы мне так...» Что, собственно, мы и наблюдали вчера…
Итак, мы имеем Победивший Хутор. Это не хорошо и не плохо. Просто — не моё. И даже — не моей мамы, которая именно — хуторская латышка, которая в 1946–51-м получила советское высшее медицинское образование и потом 20 лет пожила и поработала в разных местах великого СССР, повидала мир.
Я помню, как бабушка её уговаривала в 1970-м, когда мы вернулись в Латвию: Гайда (маму звали Гайда), что тебе делать в той Риге? Живи у нас на хуторе, дом большой, места хватит, для детей школа — недалеко, всего 7 км, молочко каждое утро — своё, свежее. Но нет. Мама, вырвавшись с хутора в 1946-м, туда уже не вернулась до самой смерти. Спасибо маме.
Так и мои дети — трое. Одна сейчас — в Калифорнии, второй — в Гааге, третий — в Лондоне. Им нечего делать здесь. И даже не в том смысле, что для них тут нет работы/образования (какая-никакая работа/образование здесь таки есть), а — по менталитету. Идиотизм хуторской жизни — не для них.
Как, впрочем, и не для молодых латышей — тоже. Они сейчас валят из своей страны-хутора в товарных количествах. Они — тоже люди, им здесь безумно скучно…
В результате происходит то, что в природе называется «отрицательным отбором». Молодые, активные, умные — уезжают. Остаются те, кто остаются…
* * *
Предполагаю вопрос: Алексеев, а ты-то сам что там делаешь, почему ТЫ не уехал? Отвечу: на самом деле я давно уже уехал, я уже 10+ лет как работаю не здесь, журналистская профессия это допускает. А последние годы я и жил уже по большей части не здесь. Приеду домой, отпишусь текстами, отосплюсь, и снова — рюкзак на спину.
Правда, так уж получилось, что последний год я не могу отсюда выехать.
Хуторское государство меня наказало подпиской о невыезде. Не выпускает со своего хутора никуда.
А меня каждую неделю куда-нибудь зовут: то в Россию, то в Европу, то ещё дальше. Одно приглашение за другим, одно другого — интереснее. Не выпускают!
И вы знаете, друзья, для меня это — реальное наказание. Я снова, как 50 лет назад, очутился на бабушкином хуторе с его идиотизмом жизни, коровами, мухами и кислой капустой. Я снова делаю «зарубки на бревне», считая дни, когда смогу отсюда выехать в большой мир.
Как ни бегу я с этого хутора, он меня всё время догоняет...
