В Москве скончался режиссер Олег Табаков. Ранее его сын Антон написал для «Сноба» рассказ о своём отце. Этот рассказ вошел в сборник «Все о моем отце», подготовленный проектом «Сноб» совместно с издательством «АСТ» и фестивалем «Черешневый лес».
Я не уверен в том, что люди, родившиеся на Волге, — а мы с отцом появились на свет в Саратове — обладают природной склонностью к плаванию. Папа, например, так плавать и не научился, я же освоился в воде легко и быстро. Но вот в том, что в советское время все волжане по каким-то причинам влюблялись в автомобиль «Волга», тут в нашей семье сомнений никогда не возникало.
Мне кажется, что машина у нас была всегда. И хотя папа менял автомобили достаточно регулярно, это всегда была «Волга» с неизменным номером 00-58 и всегда грязно-белого цвета.
Белая — потому что таков был ее природный окрас, грязная же — поскольку я ленился ее мыть, а эта обязанность была целиком и полностью возложена на меня. Жили мы не то чтобы очень хорошо, поэтому в детстве я не думал, что машина является признаком благополучия. В моих глазах она долго оставалась лишь средством передвижения. И не всегда самым быстрым.
Мы часто ездили в гости к папиному другу Александру Митте, с сыном которого Женькой я тоже дружил. Мы жили тогда у метро «Аэропорт» на улице Черняховского, потом перебрались на Селезневскую, а Митты обитали на другом конце города, на проспекте Вернадского. Казалось, что это немыслимая даль, как какая-нибудь Тверь, и подготовка к столь серьезному путешествию начиналась с раннего утра. Я нехотя выходил во двор с ведерком воды и размазывал грязь по кузову, оставляя подтеки и разводы.
Потом появлялись родители, папа садился за руль, и мы трогались. Почему-то дорога туда была всегда длиннее, чем обратно, зато, когда мы приезжали, я досыта наигрывался Женькиными игрушками — у него их было какое-то немыслимое количество. Мне казалось, что вот есть «Детский мир», а следом за ним сразу Женькина квартира. У меня же почему-то в игрушках был дефицит. Женькина мама была потрясающе гостеприимным человеком, у нее всегда было по-теплому празднично и ужасно вкусно.
Но главным для меня, наверное, было само путешествие. Ведь где еще я мог пообщаться с отцом?
Рано утром, собираясь в школу, да поздно вечером, когда он возвращался домой и делал вид, что ужинает. Еще были совместные походы на просмотр фильмов и вот эти поездки на машине. Все оставшееся время папа ковал наше благосостояние и работал не покладая рук, для того чтобы приобрести очередной автомобиль «Волга».
Были у нас с папой и по-настоящему длительные путешествия — наши традиционные поездки в Саратов. Тут уж мы не всегда брали с собой других членов семьи и часто ездили вдвоем.
В одной из этих поездок я неожиданно обнаружил, что мой папа действительно актер и действительно глубоко любим народом.
Прежде на этот счет у меня были некоторые сомнения. Хотя иногда, когда он брал меня с собой в магазин, я видел счастливые, со слезами на глазах лица продавщиц, которые, засовывая руку под прилавок, куда-то совсем-совсем глубоко, вынимали бананы того желтого цвета, которого им вообще-то положено быть. Но тогда это было чудо, поскольку я совершенно точно знал и готов был поклясться, что бананы — это зеленый продукт, они несъедобны и не всегда дозревают, даже если, согласно ритуалу, положить их надолго в темное место.
Желтыми же они были только в тех пакетах, которые давали папе благодаря его известности. И все же для меня существовал только один великий актер — Андрей Александрович Миронов, и один выдающийся режиссер — Никита Сергеевич Михалков. А папа, конечно, тоже был актером и иногда режиссером, но все же сравнение с этими двумя величинами было явно не в его пользу.
Так вот, однажды по пути в Саратов – вернее, в небольшой его пригород, где мой дед Павел Кондратьевич работал в местном санатории, – на грунтовой дороге нас застал ужасающий ливень. Творилось что-то невообразимое, кругом бурлили потоки воды и грязи. Машина встала, а потом начала медленно сползать в кювет на глазах у растерявшегося папы. Поскольку он весьма редко позволял себе быть растерянным, я понял, что случилась настоящая катастрофа. На улице ночь, ничего кругом нет, только вдалеке маячат тусклые огоньки. Мы пошли на их свет в надежде найти хоть какую-то подмогу.
Подходим к дому, стучимся — дверь открывается, и до нас доносятся знакомая мелодия и слова, которые к тому времени выучил даже я: «Мгновения, мгновения, мгновения…» На маленьком экране с водяной линзой мелькают нечеткие силуэты папы и Вячеслава Васильевича Тихонова, а на нас совершенно ошалевшими глазами смотрят люди, узнавшие в стоящем перед ними вымазанном глиной и промокшем человеке холеного героя телефильма. Потом вся деревня в едином порыве вытаскивала нашу «Волгу», толкала ее к какому-то отстойнику, мыла и приводила в порядок. Нас усадили за стол, что-то говорили…
Как ни крути, сегодняшняя мерцающая популярность, толпы народа у красных дорожек кинофестивалей — это все очень мило, может иногда нравиться, но не идет ни в какое сравнение с той всенародной любовью, которой пользовались в советские времена наши отечественные звезды.
И тогда, в той деревне, я понял, что, наверное, и мой папа тоже имеет к этой огромной любви какое-то отношение. И для меня в тот момент он почти сравнялся с Мироновым и Михалковым. Во всяком случае, по популярности.
Отец очень любил арбузы, поэтому всегда, когда мы гостили в Саратове, кто-нибудь обязательно организовывал поездку за астраханскими арбузами.
Хотя к тому времени они были везде, считалось, что здесь они не очень астраханские и нужно непременно отправиться в саму Астрахань. Мне казалось, что арбузы совершенно одинаковые, тем не менее приходилось ехать за «настоящими». Один раз, когда мы садились в нашу «Волгу», кто-то из провожавших, захлопывая дверь, нечаянно перебил мне пальцы правой руки. От болевого шока я, наверное, потерял сознание.
Помню только ужасный испуг в глазах отца и совершенно спокойное лицо деда. Вообще деду я верил безгранично. Он был настоящий химик, мог смешать йод с нитроглицерином и еще чем-то, капнуть на землю, дать высохнуть, потом дотронуться — и взрыв! Тогда он тоже намешал что-то в тазик и заставил держать в нем руку целые сутки, потом еще пару дней делал компресс, и у меня чудесным образом почти все восстановилось. Правда, мой болевой порог с тех пор непоправимо снизился. Однажды я даже умудрился сесть на раскаленную гусятницу, получив ожог третьей степени (четвертая — это уже обугливание): боли я не почувствовал, зато почувствовал запах горелых синтетических плавок.
Если верить водительскому удостоверению, которое я недавно поменял, начало моего водительского стажа приходится на 1978 год. Но это стаж официальный, неофициальный же начался лет на пять раньше. Пока отец пропадал на съемках или в командировках, я часто воровал нашу «Волгу». Бесхозная машина стояла у нас во дворе, я точно знал, где лежат ключи, да никто, собственно, и не думал их прятать.
Папа не учил меня водить, хотя, конечно, сажал за руль, что-то объяснял, но «практиковался» я самостоятельно, колеся без его ведома по окрестным переулкам. Однажды я воспользовался нашей «Волгой», чтобы произвести впечатление на девушку, в которую был влюблен. Мы договорились встретиться у метро, а я подъехал на машине, усадил ее на переднее сиденье и попытался продемонстрировать чудеса скоростного вождения, после чего мою избранницу долго тошнило на лавочке.
В другой раз мой товарищ Денис Евстигнеев подбил меня поехать в аэропорт встречать какую-то его пассию. Но одно дело дворами и переулками передвигаться по окрестностям, совсем другое — выехать на автомагистраль, причем на нашей «Волге», которую, по крайней мере, когда мы ездили с отцом, многие постовые узнавали издалека. Однако Денис в категоричной форме заявил, что если мы не встретим эту девушку в аэропорту, то жизнь его закончена. И я пошел у него на поводу. Мы действительно ее встретили, отвезли домой, необходимое впечатление было произведено, меня никто не остановил, но… на обратном пути я помял крыло. Ситуация была совершенно катастрофическая — исправить, починить ничего было нельзя, и я находился в абсолютной панике.
Я знал, что отец меня не накажет — он вообще меня никогда не наказывал и уж тем более не бил и даже подзатыльником не награждал. Но видеть боль на его лице, когда он всякий раз пытался до меня докричаться, а я все делал в точности наоборот, было просто невыносимо. Я готов был провалиться сквозь землю, так мне было неловко и стыдно за себя.
Оказавшись в таком тупике, я не придумал ничего лучшего, как на заднем пыльном стекле написать «Табаков — дурак» и оставить около помятого крыла некий тяжелый предмет, какую-то трубу. Как ни странно, это сработало: да, у папы была народная любовь, но было и другое. Не скажу что зависть, но какая-то ложка дегтя в бочке меда постоянно присутствовала.
Когда я уже был женат первым браком, во время одного вечернего чаепития папа вдруг неожиданно сказал: «Наверное, надо привезти тебе машину». Тогда его как педагога и режиссера часто приглашали за границу. Он достаточно часто уезжал, зарабатывал там деньги, которые выплачивали потом то ли чеками, то ли еще как-то.
Эта фраза меня буквально оглушила. Я, конечно, мог ожидать от папы многого, он меня баловал, привозил какие-то вещи, но что на меня вдруг свалится целый автомобиль, об этом я и думать не смел. Папа сказал, что уезжает на три недели в Финляндию, а оттуда позвонит и даст инструкции относительно автомобиля. И уехал.
Первую неделю я ходил по улицам, ловя себя на том, что оглядываюсь на каждую проезжавшую мимо машину. Я не мог спросить, о каком автомобиле идет речь, но мог думать о тех «Волгах», которые делали на экспорт, отправляли за рубеж, а через какое-то время их можно было ввезти обратно. У таких машин были совсем другие сборка, детали, и стоили они, конечно, других денег. Для меня это было что-то космическое. Но я пошел в своих фантазиях дальше. Я стал думать, что раз папа поехал в Финляндию, то почему это не может быть, например… «Фольксваген», сказал я себе и испугался этого слова.
Время шло, а вместе с ним в моем гараже накапливалось все больше образов этого фантома, этой немыслимой машины, которая скоро ко мне приедет. В конце концов папа позвонил и велел прибыть в город Выборг — ближайший пункт к финской границе. Тесть вызвался помочь мне с перегонкой машины, поскольку была зима, скользко, путь неблизкий, и ехать вдвоем было надежнее. Всю дорогу туда я терзался насущнейшими вопросами: будет ли на машине зимняя резина, и если да, то какая? Шипованная она будет или нет?
В Выборге мы должны были ждать папу на вокзале, потому что там он собирался пересесть на поезд и ехать куда-то дальше. Поезд был ночным, мы с тестем стояли на темной привокзальной площади рядом с неработающим фонтаном, было зябко, неуютно, страшновато, но при этом ужасно адреналинисто, потому что вот-вот должен был подъехать мой автомобиль. Я готов был узнать его в каждой проезжавшей машине, но все они проносились мимо. Папа запаздывал, что было в традициях нашей семьи, а между тем времени до отправления поезда оставалось все меньше.
Когда оставалось уже минут пять, я заметил вдалеке мерцающий желтый свет, и мне вдруг стало как-то не по себе, потому что в форме фар, в этом пучке желтого света я увидел нечто до боли знакомое. Я попытался отогнать от себя страшную мысль, сказав, что это, должно быть, не папа. Но в этот момент ко мне подъехала машина бледно-бледно-голубого цвета — не путать с небесно-голубым или лазоревым.
Таким размытым цветом обычно красили больничные коридоры, и им же был покрыт, причем довольно плохо, автомобиль… «Москвич-2140».
«М О С К В И Ч»! Нет, это, конечно, была довольно современная машина, наверное, даже в чем-то красивая. Но это была не «Волга» и, уж конечно, не «Фольксваген».
Я не мог понять, почему именно этот автомобиль нужно было привезти из Финляндии! Тем не менее с застывшей гримасой я подхватил отцовские чемоданы, и мы побежали через весь перрон к его вагону. На ходу папа пытался объяснить мне, что одно колесо подстукивает, потому что резина была наварная, а балансировка никудышная.
И вот я ехал домой по скользкой дороге на этих наварных колесах, на первом моем личном автомобиле, и слезы заливали мне лицо, а я не мог их остановить. Я безумно себя жалел. Хотя почему, собственно? Кроме цвета — он и правда был размытый и неконкретный, — это был почти новый автомобиль, он ездил, у него был какой-то очень правильный двигатель и чудо-карбюратор.
Папа всегда был очень консервативен и до распада Союза ни разу не изменил «Волге».
Хотя, как мне казалось, покупая маме «Жигули», он с видимым удовольствием и как-то очень залихватски ехал на этой компактной машинке: что-то напевал, барабанил пальцами, постукивал по рулю. Потом пришли времена, когда разные деятели культуры стали приобретать иностранные автомобили и поглядывать в сторону западной технологии.
Но и тогда папа говорил, что советский человек должен ездить на советской машине и он тоже будет ездить на советской машине, потому что в противном случае ему тяжело будет объяснять обожающим его простым согражданам, почему он позволяет себе «такую роскошь».
Когда СССР не стало, эта философия себя исчерпала, и папа стал пересаживаться на иностранные джипы, большие и громоздкие. В них он чувствует себя комфортно.
Меня всегда потрясала папина беззаветная преданность тому делу и тому ремеслу, которым он занимается, и его совершенно искреннее непонимание, как другой человек может относиться к этому делу иначе.
У меня была уже вторая или третья машина, когда на заправках полностью исчез бензин. Купить горючее можно было только у «поливалок», которые продавали его канистрами. А поскольку гаража у меня не было, канистры эти хранились в багажнике моих «Жигулей» восьмой модели. Как-то летом мне нужно было срочно заехать в «Современник».
Багажник под завязку забит канистрами с бензином, я стою на светофоре на пересечении бульваров и улицы Горького, обзор слева загораживает автобус. Зажигается зеленый, но автобус не трогается, а водитель начинает изображать что-то лицом, подавая мне какие-то знаки: как потом оказалось, со своей высоты он увидел «Жигули», которые на огромной скорости неслись в сторону центра, не обращая внимания на сигналы светофора, и пытался меня предупредить. Но я его не понял и нажал газ.
«Жигули» я заметил в последний момент, когда столкновение было неизбежно. Я попытался проскочить, чтобы они влетели хотя бы не в мою дверь. Удар пришелся в заднее крыло и был настолько сильным, что мою машину отбросило на пешеходный переход, канистры посыпались из багажника, весь бензин растекся вокруг.
Чудо, что он не загорелся. И чудо, что я единственный раз в жизни был пристегнут.
Меня вытащили из машины и отвезли в Институт Склифосовского, потому что, хотя внешне я выглядел совершенно нормально, только порезал руку, мне было почему-то больно дышать. Кто-то вызвонил отца, и он очень быстро приехал, сбежав с какого-то совещания. Мне стали делать снимок и попросили вздохнуть. Я набрал воздуха в грудь и… начал терять сознание, обмяк. Меня подхватили под руки, и тут вошел отец. Ему сказали, что у меня сломано несколько ребер. Он посмотрел на меня, увидел, что я жив, задал пару вопросов врачам и, поняв, что все обошлось, заторопился уходить.
Напоследок повернулся ко мне и сказал: «Да, Тоша, у тебя сегодня спектакль, так что не забудь попросить, чтобы прислали машину из театра, потому что тебе самому будет тяжело добраться».
Сказал он это как-то впроброс, потому что мысли его были совсем в другом месте – он должен был бежать, но эти слова я запомнил на всю жизнь.
Я давно уже ездил на иномарках, у меня были и «Вольво», и «Сааб», но временами я все-таки выезжал на нашей «Волге». Я садился за руль всегда с каким-то трепетом и нежностью. Она уже плохо заводилась, фыркала, глохла, но все-таки ехала. Сейчас я пытаюсь вспомнить, куда же она делась. И мне все больше кажется, что она пропала в никуда. В гараже ее не было, а где она могла храниться, я тоже не понимаю. Ее не подарили и не продали. Она как фантом с этим вечным номером 00-58 испарилась из моей и папиной жизни и осталась лишь воспоминанием.
