Русофобия — подвид ксенофобии. Про ксенофобию написано много: ее исследовали психологи, антропологи, социологи, политологи, правоведы, педагоги и др. Про русофобию тоже написано много. Однако пора уже отметить главное качественное изменение последнего времени: термин «русофобия», то есть «страх перед русскими», уже не отвечает своему содержанию. Поскольку на самом деле русских мало кто боится.
Формально «ксенофобия» как термин шире «страха». Так, в словаре Вебстера ксенофобия — это «страх или ненависть к незнакомцам, или иностранцам, или к тому, что странно или чуждо».
«Страх или ненависть». «Бей или беги».
Так было. И то, что ксенофобия — отличный политический инструмент, тоже известно. Но вот такой общезападной русофобии, как сейчас, мир еще не видел. Практически русские превратились в инопланетян, перед угрозой вторжения которых сплотился весь Запад. Ответ на вопрос, «хотят ли русские войны», на самом деле никого не волнует. «Это сделали русские» — вот актуальный ответ. Почему не китайцы или, например, исламисты? А потому, что те не поют «Хотят ли такие-то войны?». Могут и ответить.
Что еще сделало русских такой легкой жертвой? Тут сработало сразу несколько факторов.
Во-первых, уникальная способность к самообвинению. «Русские оккупировали Прибалтику» — и мы начинаем рыться в мемуарах и секретных папках. Константин Крылов называет это даже «самооговором», хоть это и не совсем точно с юридической точки зрения:
«Самооговор — это характерная реакция гетерономного этноса, когда речь идет о коллективном обвинении, брошенном таком этносу. Он поступает так, как если бы смотрел на себя глазами своих врагов и заранее был согласен со всеми их обвинениями. Для автономного этноса характерна прямо противоположная реакция: такой этнос легко отходит от фактов при защите своих групповых интересов. Любая ложь в случае угрозы коллективным интересам автономного этноса оправдана (в рамках морали такого этноса), если она защищает коллективные интересы народа или служит оружием нападения на другие этносы».
И приводит пример: «Как бы повел себя автономный этнос, если бы его обвинили в фашизме? Отмел бы эти обвинения с ходу, не разбираясь в их подлинности, а доказательства таких обвинений попытался бы всеми средствами дискредитировать, даже если бы они были фактически верны.
Многим русским такая линия поведения кажется недостойной, потому что она нарушает одно из табу — на ложь. Лгать нельзя!»
Иллюстрацией к сказанному может служить недавнее выступление эстонского ученого Рейна Руутсоо в ответ на публикацию, смысл которой сводился к тому, что учить эстонский язык незачем. Собственно, даже не само выступление, а его словарь: «глупые», «высокомерные», «невежественные», «разжигающие рознь», «сознательная провокация», «профессиональный провокатор-пропагандист», «абсолютная ложь», «демагогия», «открытое презрение к государству» и т. п.
Во-вторых, умение обижаться.
Обижаются-то ведь только на «своих», а когда «свои», «братушки» вдруг обрушивают на тебя потоки глупой клеветы — как не обидеться? Обиженное молчание в ответ на клевету вместо немедленных и резких возражений воспринимается как признание вины.
В-третьих, альтруизм (версия — мессианство), который, по Френсису Фукуяме, отличается от эгоизма только сроком оплаты: эгоист хочет сразу, а лучше вперед; альтруист готов получить как-нибудь потом… Но это «потом» мало того что не настает, но еще и оборачивается «черной неблагодарностью».
Последнее — тоже уникальное свойство российского опыта. На открытии в 2015 году Балтийского форума, который ежегодно проводит Правительство Ленинградской области, состоялся любопытный разговор. Известно, что молодой Фёдор Тютчев служил внештатным атташе в Мюнхене и по долгу службы, говоря современным языком, мониторил местную прессу. И всячески, как мог, препятствовал принижению роли России в победе над Наполеоном. А попытки такие не прекращались. Как не прекращаются и в наше время, но в отношении уже другой войны. Но дальше разговор свернул в интересную сторону: а вправе ли Россия обвинять освобожденные ею страны и народы в неблагодарности? Саму-то Россию никто и никогда не освобождал. Умеем ли мы быть благодарными и как бы мы вели себя на месте освобожденных?
В-четвертых, это совершенно особенное русское правосознание. Глубоко религиозное в основе своей и базирующееся, согласно Валерию Малахову, на идеях правды, милости, страдания и служения.
Общая вестернизация русофобии, безусловно, внесет в представленный набор свои изменения, но вряд ли изменит портрет «идеальной жертвы» в целом. Хотя изменения уже видны невооруженным глазом. На неделе адвокат жертв катастрофы малазийского Boeing‑777 (рейс MH17) под Донецком в июле 2014 года Джерри Скиннер обратился с открытым письмом к президенту России Владимиру Путину:
«Господин Путин, зло можно искупить. Ваша христианская вера должна научить Вас, что прощение нужно заслужить словами и делами. Преступник может быть прощен, даже за смерть. Вы, господин Путин, большой, а я маленький, но Бог больше всех нас. Он будет главным судьей. Тем не менее Вы и Россия ответственны за то, чтобы протянуть руку и принять меры уже в этой жизни. Встретьтесь со мной и предоставьте компенсации жертвам этой трагедии».
Ага, щазз. От мертвого осла уши.
А ведь еще четверть века назад обвинения в «оккупации Прибалтики» рассматривались всерьез, как и требования «извиниться за оккупацию».
Здесь нужно отметить один чисто юридический момент: извинения как форма признания вины освобождают потенциального истца от доказывания сразу двух из четырех элементов деликтного состава («состава преступления» для гражданского правонарушения — прим. RuBaltic.Ru): противоправности деяния ответчика и его вины за это. Для получения компенсации остается только доказать наличие ущерба и его связь с противоправным деянием. В случае со сбитым Boeing‑777 ущерб очевиден и его связь с выпущенной по самолету ракетой — тоже. Так что ход адвоката совсем не глуп, и наверняка он потратил какое-то время на изучение феномена «русской жертвы».
Но русские — меняются.
Отметим также, что западная русофобия не могла развиться одномоментно и из одного источника. Существенный вклад в ее, с позволения сказать, развитие внесли, несомненно, Прибалтика и Украина.
Однако, помимо очевидной схожести элементов и неоспоримого взаимного влияния, вплоть до того, что русофобия — «нациеобразующий элемент» (так в отношении Голодомора высказался патриарх украинского национализма Любомир Гузар; в Прибалтике это «оккупация»), два этих русофобских источника имеют и свои отличия. Как друг от друга, так и от Запада в целом.
Отличие и Украины, и Прибалтики от Запада — в физическом наличии значимого количества самих русских. При этом на Украине это «один народ» с украинцами, то есть перед «свидомыми» стояла еще и задача размежевания с «небратьями».
В Прибалтике русские — ресурс самоутверждения. Там большое значение придают юридическому оформлению русофобии, «перевоспитанию» русских в эстонцев, латышей и литовцев. Так, согласно недавнему выступлению эстонского аналитика Эркки Баховского,
«внедрение ценностей предполагает наличие какого-то аппарата принуждения. Ценности невозможно принимать всерьез, если их не поддерживает строгий закон».
Очевидно, что эти идеи не находят у русских никакого понимания. Потому что правосознание — разное. Не все читали труды по философии права Владимира Соловьёва или Ивана Ильина, но строгое понимание того, что право есть «минимум Добра» или «минимум правоты», есть у каждого.
А «минимум» потому и «минимум», что ниже его опуститься нельзя.
Отсюда и новое выражение в отношении русофобских инициатив Прибалтики и Украины — «пробили дно».
«Взросление» русских, «прагматизация», навык видеть во всех «небратьев» и тому подобное — урок, который надлежит выучить. Перемены в самих русских уже идут и будут продолжаться. Вопрос, чем за эти перемены придется расплачиваться.
Утратой миссии? Русской цивилизации?
Пока не ясно, но очевидно, что платить придется.
