После 1991 г. в образовавшихся на территории бывшего СССР республиках политические элиты легитимизировали свою власть, опираясь в том числе и на антисоветскую интерпретацию прошлого. Впоследствии в ряде стран, как, например, в балтийских республиках, подобные взгляды получили даже юридическое закрепление. В других – пережили трансформацию. О российском опыте политической интерпретации прошлого правящими элитами в контексте постсоветского пространства рассуждает главный научный сотрудник отдела политической науки ИНИОН РАН, доктор философских наук, профессор кафедры сравнительной политологии МГИМО (У) Ольга МАЛИНОВА:
- В любом обществе существуют разные нарративы (общие установки) коллективного прошлого. Никогда нет единого нарратива, который разделяют все без исключения члены общества. Специфика каждой страны в том, как различные нарративы взаимодействуют между собой. Они могут соотноситься по принципу конфронтации, что очень нехорошо – это ставит общество на грань символической гражданской войны. Они могут быть устроены по принципу этажей – на одном уровне мы обращаемся к одной идентичности и историческому опыту, на другом – к другой.
Важно прийти к некоторому консенсусу. И здесь очень важный момент – как историческое прошлое интерпретирует с позиций идеологии властвующая элита.
После распада Советского Союза все бывшие союзные республики столкнулись с необходимостью формирования новых национально-государственных идентичностей. В каждом случае выполнение этой задачи вызывало много проблем. В случае России я выделю три фактора, которые напрямую связаны с символическим использованием национального прошлого в идеологической политике государства.
Первый момент: в случае России после распада СССР речь шла о формировании совершенно новой идентичности, как бы это не казалось парадоксально.
Дело в том, что Советский Союз распался по границам советских республик. Не секрет, что одной из задач национальной политики в Советском Союзе и было формирование в союзных республиках своих национальных идентичностей. В РСФСР дело состояло несколько иначе. РСФСР, в отличие от украинской, белорусской или литовской, не имела четкого национально-культурного основания.
Российская идентичность строилась на ассоциации с федеральным центром и была привязана к государству, а не к какой-либо из населяющих РСФСР этнических групп.
Проблема, с которой мы столкнулись в 1991 году в том, что у нас не было нарратива исторического прошлого, который мог бы быть основой формирования национальной идентичности. История России писалась как история империи, в которой русское было вплетено в российское.
Второй момент: фактор правопреемства России по отношению к СССР. Это создает дополнительные смысловые сложности в плане смыслового разделения российского и советского. Когда мы выбираем прилагательное для обозначения нашей идентичности, то во многих контекстах самый точный вариант – постсоветская.
В большинстве случаев этот вариант объясняет всё: все другие определения спорные, но «постсоветское» - это очевидность, безотносительно того, положительное или отрицательное отношение у оценивающего к СССР и этому «постсоветскому».
Третий момент.
В отличие от других советских республик, России сложно было найти страну, на которую можно было бы переложить ответственность за свое тяжелое прошлое.
Наличие такого «другого» важно для формирования позитивного образа нации, потому что на «другого» можно «свалить» негативные моменты своей истории. Такие попытки были. «Еврейский заговор» и прочее – это попытки из этой области. Однако они не убедительны.
Гораздо удобнее, когда есть на востоке гигантская имперская Россия, на которую можно все переложить.
Современный политический дискурс устроен таким образом, что политик в публичных выступлениях не может не обращаться к коллективному прошлому. Когда мы легитимируем или делегитимируем режим, обосновываем политический курс, критикуем оппонента – все эти повседневные политические практики требуют апелляции к прошлому. Апеллируя к прошлому, политическая элита участвует в его интерпретации и в то же время вынуждена пользоваться имеющимся в обществе набором смыслов и образов, относящихся к общему прошлому. Так что вызывает сомнение убежденность нынешней властной элиты, что, вот, мы дадим приказ написать единый учебник истории, и этот учебник решит все проблемы. Существенно, что сложившаяся система представлений о прошлом для элиты является одновременно и ресурсом, на который она опирается, и в какой-то степени объектом управления.
Первые годы существования нового российского прошлого интерпретация этого прошлого была посвящена выполнению главной политической задачи – оправданию курса на радикальную трансформацию советского тоталитарного строя.
Этот тоталитарный порядок воспринимался пришедшей к власти в РФ элитой преимущественно в черно-белом регистре. В результате в начале 90-х годов во властном дискурсе формируется критический нарратив национального прошлого. Он, во-первых, рассматривает советский период резко критически – как отклонение от нормального, цивилизованного пути развития, во-вторых, пытается установить преемственность с досоветской Россией. При этом к дореволюционному периоду обращались достаточно схематически и оценивали его достаточно критически – как то, что привело к «катастрофе 1917 года». Это объясняется, на мой взгляд, влиянием советских нарративов, рассматривавших дореволюционную историю как предысторию Октябрьской революции. То есть советские нарративы интерпретации истории в 90-е годы сохраняются, только в ряде случаев меняются знаки – с плюса на минус и наоборот.
Только в нулевых годах мы получили первые работы историков, которые пытались писать историю России под какими-то другими углами, пытались анализировать развитие гражданского общества и тому подобные вещи.
Критический дискурс 90-х формировал негативную идентичность, которая, понятно, многих не устраивала.
Поэтому в середине 90-х предпринимаются первые официальные попытки его коррекции путем признания некоторых позитивных моментов советского прошлого. Прежде всего, это Великая Отечественная Война. Празднование 50-летия Победы можно считать поворотным моментом: была возвращена традиция парадов на Красной площади, открыт мемориальный комплекс на Поклонной горе, реабилитировано Красное знамя.
Однако, несмотря на некоторую корректировку, Ельцин все же до конца своего правления оставался сторонником изначально выбранной линии по отношению к советскому и досоветскому прошлому.
Путин, в отличие от Ельцина, был свободен от идеологических споров перестройки и 90-х, поэтому у него было больше возможностей по выбору «символического репертуара».
При Путине был взят курс на то, что я называю формированием апологетического нарратива пунктирной линии.
Этот курс основан на идее преемственности России как великой державы; в новом дискурсе именно государство, вне зависимости от его границ и политических режимов стало представляться ценностным стержнем, закрепляющим нашу коллективную идентичность. Произошла избирательная реабилитация советского прошлого, при котором его наиболее одиозные моменты были просто исключены из репертуара политически используемого властью прошлого.
Апологетический нарратив властей в нулевые годы не основывается на фундаментальных четко прописанных идеологических схемах – он просто выхватывает из истории отдельные моменты, которые можно политически использовать.
В результате – крайняя скудость предъявляемого властью обществу исторического прошлого.
Я анализировала упоминания исторического прошлого в посланиях президента Федеральному Собранию с 1994 по 2012 год. События и исторические деятели дореволюционной эпохи в них составляют всего 4% упоминаний. Советский период занимает 26% упоминаний, 23% - новейшая постсоветская история, 30% - общие рассуждения на темы российской истории, 17% - цитаты из деятелей российской культуры.
Сейчас обстоятельства меняются. До 2011 года дискурс «единства», частью которого был упомянутый мной апологетический пунктирный нарратив по отношению к прошлому с большим или меньшим успехом работал для мобилизации «путинского большинства». Однако протестное движение зимы 2011-2012 годов визуализировало то обстоятельство, что границы «путинского большинства» больше не совпадают со всей нацией. Поэтому перед властью возникает необходимость поиска и определения не только внешних, но и внутренних «других», а также построения более четкой идеологии для консолидации большинства.
