В Латвии и Литве активно проводится кампания по давлению на русскоязычные СМИ. После отчета Департамента госбезопасности Литвы ряд депутатов Сейма страны предложил закрыть все русскоязычные издания республики. Также был отключён телеканал «НТВ-Мир». В Латвии же правящие партии одобрили создание при Министерстве культуры отдела по политике в области СМИ, который будет призван противостоять информационному влиянию извне. Такие меры в обеих странах объясняются необходимостью бороться с инструментами «мягкой силы» России, которые якобы подрывают государственность балтийских республик и усугубляют раскол в обществе. Портал RuBaltic.Ru узнал, что же такое «мягкая сила» России и в чём её опасность, у директора политологического центра «Север-Юг» (Россия), заместителя заведующего кафедрой истории стран ближнего зарубежья исторического факультета МГУ Алексея ВЛАСОВА:
- Алексей Викторович, как Вы понимаете суть явления «мягкая сила»?
- Некоторые российские эксперты и политологи считают, что термин «мягкая сила», в противоположность «жёсткой силе», исторически уже устарел и нуждается в пересмотре. Ещё 5-7 лет назад считали, что «мягкая сила» - это ресурс государства, помимо его возможностей в военной сфере и других механизмов влияния на сопредельные страны, связанный с более тонкими и гибкими технологическими инструментами в виде воздействия через образование, социокультурные и гуманитарные проекты, информационное пространство, медиа-поле и так далее.
Почему он устарел? Говорят, что термин «soft power» навязан нам из западного представления о формах влияния и расширения сфер влияния на сопредельные страны, а мы должны мыслить категориями проектов. То есть на смену «мягкой силе» должно придти «проектное» мышление. Но пока не очень понятно наполнение этого термина, а также в чём именно он будет принципиально отличаться от понятия «soft power», к которому мы за последние годы привыкли.
- Эту «мягкую силу» можно создавать искусственно? Это объективное явление, когда у каждого государства есть «мягкая сила», или её может и не быть?
- Мне не очень понятно, что значит «создавать искусственно», потому что я не понимаю также, что значит ей сопротивляться.
Любое государство вне зависимости от своих желаний, направленности и целей в той или иной форме реализует «мягкую силу».
Если есть привлекательные образовательные институты, значит, они будут притягивать абитуриентов из других стран. Это уже способ влияния на умы и на выбор своего будущего. Если русский язык расширяет зону своей привлекательности, вне зависимости от того, работают ли в этом направлении «Русский мир» и «Россотрудничество», то это объективно уже большее число людей, которых интересует, что такое Россия, русский язык и русская культура.
- А СМИ относится к «мягкой силе»?
- Конечно. Это инструмент, через который могут транслироваться идеологические, доктринальные и социокультурные установки, особенно это заметно даже не через печатные СМИ, а через телевидение и кинопрокат.
Так можно сформировать, особенно у молодёжи, образ идеального будущего, который может быть близок к интересам одного из глобальных игроков, например США, и который может вступать в противоречия с традиционными представлениями о культуре, отношении к семье, о мотивации молодёжи и ценностных ориентирах, которые существовали в стране исторически. Этот пример культурной глобализации через СМИ одновременно является и примером воздействия «мягкой силы» в наиболее яркой форме.
- В рамках борьбы с «мягкой силой» в Латвии сейчас предлагают закрыть некоторые русскоязычные каналы, а в Литве предлагают закрыть все русскоязычные газеты и уже отключили "НТВ-Мир". К чему может привести такая борьба с «мягкой силой»?
- Так это не борьба с «мягкой силой», это попытка стать прибалтийской Туркменией, где способ самосохранения политической системы долгое время при Сапармурате Ниязове воспринимался через призму ограничения каналов коммуникаций, в том числе информационных.
Не было доступа к интернету, ограничен был выезд за пределы страны, были закрыты российские телеканалы и ограничен доступ населения к ним, запрещены были спутниковые тарелки.
Всё потому, что режим, который строил Туркменбаши, своей устойчивостью зависел от того, насколько он закрыт от любых форм внешнего влияния, причем неважно какого влияния – русского, китайского или американского. В любом случае, есть одна идеология, и это книга Ниязова «Рухнама», есть два государственных телевизионных канала и есть один интернет-сайт «Золотой Туркменистан», который рассказывает только о великих свершениях туркменского народа под чутким руководством Туркменбаши.
Если Прибалтика хочет идти по такому пути, это значит, что речь идёт скорее не о попытке бороться с «мягкой силой», а о попытке сохранить власть путём намеренного ограничения каналов возможного поступления альтернативной информации для граждан республик.
А это, честно говоря, мне кажется глупым, поскольку Прибалтика – это не Туркменистан 90-х годов, и в нынешнее время при нашем уровне развития технологий любой желающий найти альтернативную информацию всё равно её получит. Есть интернет, есть спутники. Разве закроют доступ к социальным сетям и блогам? Нет, конечно. Это во многом противоречит общеевропейской политике открытости информации. Закроют доступ к российским каналам? Пожалуйста, смотри российский канал в интернете.
- Межличностные отношения, в таком случае, тоже могут неосознанно выступать в роли инструмента «мягкой силы»? Например, не так давно отдельные политики в Латвии даже призывали жителей страны не отправлять своих детей в российские спортивные лагеря. А в последнем отчёте ДГБ Литвы бил тревогу, заявляя, что усилилось внимание России к литовской молодежи. Ваш центр, кстати, проводит мероприятия с журналистами по всему постсоветскому пространству – получается, тоже подрываете государственность соседей?
- В определенном смысле, это тоже инструмент «мягкой силы», но нельзя рассматривать школу журналистов как какой-то заточенный под пропаганду инструмент зомбирования или приобщения молодых профессионалов к российскому взгляду на окружающий мир. Скорее, если им будет интересно, они будут больше обращаться к российским порталам, методикам, к российским коллегам.
Но это будет не потому, что их заставят это делать, а потому, что для них это окно в мир. Это позволит им повысить свою профессиональную компетенцию, реализоваться в плане карьерного роста, обмениваться информацией со своими более опытными коллегами из России, вот и всё.
К сожалению, многие наши коллеги, в том числе из Прибалтики, воспринимают такие школы для журналистов через призму холодной войны, когда надо было собрать группу сочувствующих молодых журналистов, политологов или социологов и заняться превращением их в верных соратников и товарищей по партии. Мы же уже в XXI веке живём! А у прибалтийских стран проснулся синдром ХХ века, когда во всём цивилизованном пространстве уже доминируют абсолютно другие взгляды на эти процессы.
- Российская «мягкая сила» настолько действенна, что вызывает оторопь у балтийских политиков? На Ваш взгляд, насколько эффективна российская «мягкая сила»?
- Это сложный вопрос, поскольку я, например, не люблю ругать «Россотрудничество», потому что это ничего не даст и ничего не изменит. Вопрос в том, насколько большие госкорпорации в гуманитарной сфере эффективнее маленьких западных НПО, которые являются главными носителями «soft power» по-американски и по-европейски в Центральной Азии, на Южном Кавказе и в других регионах постсоветского пространства. Мне лично кажется, что чем крупнее корпорация, тем сложнее ей работать в режиме face-to-face. Зачастую масштабные конференции и форумы не приводят к тому результату, когда каждый участник будет потом заинтересован в том, чтобы эти связи сохранять. Посидел, поучаствовал, получил какую-то сумму знаний… Но не возникает контакта и коммуникации. Небольшие по численности НПО в этом плане выгодно отличаются от госкорпораций.
Мне кажется, что задача российского гуманитарного сектора в сфере «мягкой силы» - поменять взгляд на то, как нужно работать с ближним зарубежьем. На мой взгляд, будущее за небольшими созданными под конкретные гуманитарные или образовательные проекты НПО.
- Если каждая страна обладает потенциальной «мягкой силой», то и прибалтийские республики ей обладают.
- Безусловно. И они, как мне кажется, в меру своих возможностей пытаются её использовать. Например, представляя себя в 90-е годы неким образцом для бывших республик Советского Союза, которые выбрали путь движения в Европу и порвали с постсоветским прошлым. Для этого нужно было показать успешность экономических реформ, демократичный политический институт, более высокое качество образования, более высокое качество и свободу СМИ, более высокий уровень развития гражданского общества.
На каком-то этапе, наверное, эта картинка действительно выглядела более выигрышно по сравнению с другими республиками Советского Союза, но в последние лет десять, на мой взгляд, прибалтам нечего показать.
Во-первых, потому что Прибалтика, по моему мнению, стала идти дисперсно. Она разделяется, и мы уже видим сильную разницу между ситуацией в Литве, Латвии и Эстонии. Мы по привычке говорим «Прибалтика», но это уже три во многом неодинаковых государства. Во-вторых, им и нечего предъявить, особенно Латвии, с точки зрения успеха, который мог бы быть привлекателен для их географических соседей, стран Восточной Европы и стран постсоветского Зарубежья.
- Балтийские республики во всем ориентируются на Запад. Может, и не надо им вообще что-либо предлагать?
- Если российские телеканалы отключают, значит, они пользуются определённым спросом и влиянием на население. Если в Прибалтике создано истинно народное, демократическое государство, то они должны учитывать интересы той части граждан, которая потребляет информационное поле России. Вправе ли они решать за значительную долю населения, что они могут и не могут потреблять?
На Запад ориентирована элита, но она должна опираться на поддержку граждан. Если граждане, особенно это касается Латвии и Эстонии, имеют иной взгляд на образ желаемого будущего и ценностные ориентиры, тогда мнение этих людей тоже должно быть учтено.
- Взять другой пример – Сербия. Судя по информации в СМИ, складывается впечатление, что там тоже элита ориентирована на ЕС гораздо больше собственного населения. Вы там недавно были, там ощущается влияние положительного образа России?
- Там как раз есть огромный спрос на этот образ России, и есть проблема в связи с доступностью этого образа для большей части сербского населения, которое исторически очень хорошо относится к России. В Сербии крайне плохо осведомлены о том, что из себя представляет евразийский интеграционный проект. Не потому что они не хотят этого знать, а потому что у них нет достаточных каналов информации.
Кроме того, сербское общество, даже те, кто интересуется российской моделью образования, культуры и истории, разобщено. К примеру, есть ветераны Балканских войн, которые занимают более радикальную, национальную нишу, и есть более бюрократизированные сторонники сближения с Россией, которые представлены, в основном, в Белграде. Им бывает сложно найти общий язык. Поэтому, с одной стороны, в провинции стены обклеены плакатами «За Косово и Россию», во время баскетбольного матча «Црвена Звезда – Будивельник» сербскими фанатами поднимается российский флаг и выкрикиваются пророссийские лозунги, а с другой стороны, элита - прозападная и движется в Евросоюз.
Может быть, это противоречие возникает ещё и потому, что, имея благодатную почву для нашей «мягкой силы», мы не используем такой инструмент, как русский язык. В Нише и Нови Саде единицы сейчас владеют русским языком. Россию любят, но не знают языка. А что мы делаем для того, чтобы это изменить?
- Вы часто ездите по ближнему зарубежью и Восточной Европе. На Ваш взгляд, меняется ли восприятие образа России? И если да, то в какую сторону?
- Я думаю, что здесь очень важен момент смены поколений. Сейчас начался новый период возрождения интереса к России и всему русскому. Это касается тех, кто родился после распада социалистической системы, тех, кому сейчас 17-18 лет. Они уже не учились в русских школах и не знают языка, но они разочарованы в тех реформах, которые проводит Евросоюз, и, возможно, они видят в России некий альтернативный вариант той западной модели, которая внедряется в их странах.
Это новый исторический шанс, поскольку он касается уже не старшего и среднего поколений болгар, румын или населения Молдовы, а той молодёжи, которая пытается открыть для себя Россию как новый мир. И тут мы снова возвращаемся к теме «мягкой силы».
Мы не можем подходить с той же моделью агитации к старшему и среднему поколению, поскольку в этом случае мы больше апеллируем к ностальгии по СССР. Здесь нужна новая мотивация и новые объяснения, почему им выгодно и интересно быть в России. Это восприятие ещё не обрело форму до конца, и мы видим попытку идти той же тропой: мы вышли из СССР, нас связывают исторические корни и общие исторические события, 12 апреля и 9 мая. Но этого уже недостаточно. И этот поколенческий фактор, возможно, наши госкорпорации учитывают и используют не в полной мере.
- Эти притягательные смыслы должны формулироваться сами, или их должно дать государство?
- Я думаю, что это задача в том числе и для государственных органов. Например, я редко где слышал, что русский – это язык бизнес-успеха. Хотя в том же Кыргызстане на этом надо настаивать, потому что иммигрант, прибывающий в Россию и знающий русский, имеет шанс занять более высокую страту, чем те, кто приезжает без языка. Нужны новые слоганы, новые формулы, которые бы позволили более прагматично использовать наши конкурентные преимущества для привлечения на свою сторону.
Показать молодёжи, что Таможенный Союз или русский язык – это путь к твоему личному успеху, - это многого стоит.
Когда заходит речь об образовании, сразу начинаются разговоры о том, что в российские ВУЗы я не пойду, потому что слишком много проблем с этим. А если перевернуть эту проблему, то должно быть иначе: я пойду в российский ВУЗ, потому что это обеспечит мне и моей семье стабильную и успешную жизнь. Если мы будем подходить к молодому поколению с такими ориентирами, я думаю, что мы добьёмся гораздо больших успехов.
