До 1918 года белорусский национализм в Российской империи находился на обочине общественно-политической жизни. На выборах в Государственную думу население белорусских губерний голосовало за общероссийские партии, демонстрируя в основном консервативные, «правые» настроения. В частности, широкой поддержкой пользовались русские национальные партии. Системным явлением белорусской жизни сделала националистов большевистская политика «коренизации», которая затем сменилась утверждением концепции о «трех братских народах» восточных славян: русских, украинцах и белорусах.
Начало ХХ века отмечено нарастанием социально-политических противоречий. Российская сословно-монархическая система вошла в конфликт с новыми капиталистическими реалиями, и на этом фоне произошли обострение социальных и межнациональных отношений, рост политического радикализма, в основном среди интеллигенции. Первая мировая война привела к катастрофическому обострению всех этих противоречий и конфликтов, вылившихся в две революции.
Как это обычно и бывает, на волне революции во власть были подняты радикальные, несистемные силы, строившие свою политическую платформу на отрицании предыдущего порядка.
В результате была установлена диктатура большевиков, которые привели с собой и попутчиков — прежде всего, представителей разнообразных националистических и сепаратистских движений.
Подход к национальному вопросу у большевиков был двойственным. С одной стороны, большевизм был радикально космополитичен и своей конечной целью видел всемирное коммунистическое человечество «без Россий, без Латвий».
С другой — борясь с «империализмом», большевики в качестве своих естественных союзников видели разнообразные национальные движения и были готовы удовлетворить их притязания в рамках «пролетарского интернационализма».
СССР, возникший на месте Российской империи, задумывался как федерация национальных социалистических республик — прообраз будущей мировой федерации. При этом считалось, что народы бывшей Российской империи освобождались от ярма русского империализма.
Вполне закономерно, что в рамках подобного мировоззрения общерусская идея, предполагавшая национальную консолидацию восточных славян в единый русский народ, была объявлена империалистической и шовинистической, а «зеленую улицу» получили сторонники белорусского и украинского национализма.
При этом никаких дискуссий по национальному вопросу не допускалось, и новая доктрина, взятая на вооружение советским руководством, насаждалась всей мощью административного аппарата.
В Белорусской ССР западнорусизм был осужден как «реакционное» и «шовинистическое» явление, а его сторонники подвергались чисткам и преследованиям. Показательна в этом плане судьба академика Карского, который был фактически изгнан из республики и закончил свои дни в Ленинграде в 1930 году (проживи он чуть дольше, вполне мог угодить и под раскручивавшийся маховик сталинских репрессий).
В то же время «победа» белорусских националистов над западнорусизмом во многом оказалась пирровой. В 1930-е годы происходил переход от доктрины «экспорта революции» к доктрине «построения социализма в одной стране».
СССР перестал рассматриваться как модель мировой федерации — идея «построения социализма в одной стране» требовала максимальной консолидации и централизации советской государственности, а также выработки особого советского патриотизма, превалирующего над национальными и региональными идентичностями.
Чувство исторического оптимизма, связанное с ожиданиями скорой мировой революции, сменилось мрачным ощущением осажденной крепости. В этих условиях проведение политики, стимулирующей развитие локальных национальных идентичностей в ущерб общегосударственной, начало расцениваться как противоречащее и угрожающее общесоюзным интересам. Как следствие, партийные и национально-культурные элиты, связанные с осуществлением этой политики, подверглись чисткам и репрессиям.
СССР как оплот и крепость мирового социализма в бессрочной осаде вражеских сил требовал принципиально иной легитимации, нежели СССР как прообраз мировой социалистической федерации, которая должна возникнуть после мировой революции.
СССР превращался в долгосрочную геополитическую реальность, которая должна была обрести самоценность в глазах собственных граждан. Иными словами, возник запрос на советский патриотизм.
Вполне закономерно, что советское руководство не стало изобретать подобный патриотизм с чистого листа, а обратилось к смыслам и символам Российской империи (разумеется, адаптируя их под коммунистическую идеологию).
Все эти идеологические изменения отразились и на национальной политике в отношении восточных славян, в совокупности составлявших около 80% жителей Советского Союза. С определенными оговорками можно отметить, что в послевоенном СССР произошел частичный возврат к общерусской доктрине, рассматривавшей восточнославянское население как основной оплот государства.
Формируется доктрина «трех братских народов», связанных общими этнокультурными корнями и внесшими свой ключевой вклад в советское государственное строительство.
Свою лепту в концепцию «восточнославянского братства» внесла и Великая Отечественная война: основной кадровый резерв советской армии составляли именно восточные славяне, а театр военных действий и «культовые» места боевой славы были связаны, прежде всего, с тремя восточнославянскими республиками.
Сворачивание политики «коренизации» значительно ослабило искусственную поддержку националистического проекта в советской Беларуси. Благодаря этому поборники национализма во многом утратили возможность сопротивляться естественной «гравитации» русскоязычной культуры.
Интенсивная индустриализация и урбанизация, формирование единого народно-хозяйственного комплекса СССР, в рамках которого основным средством коммуникации был русский язык, — все это способствовало массовому овладению белорусами русским литературным языком.
Учитывая прозрачность и размытость языковых границ, обусловленную близостью восточнославянских наречий, переход с сельского разговорного белорусского языка на русский литературный проходил безболезненно и незаметно.
Таким образом, в СССР происходила фактическая национальная интеграция восточных славян по общерусской модели. Однако процесс этот шел во многом спонтанно, «самотеком», не будучи концептуально осмысленным, осознанным и признанным, что не позволило ему обрести логически завершенную форму.
Несмотря на отказ от «коренизации» (то есть поддержки национализма в союзных республиках) в ее радикальных формах, советская власть так никогда окончательно и не отошла от «ленинской национальной политики», неотъемлемой частью которой и была эта самая «коренизация».
В отношении Беларуси советская национальная политика пыталась сочетать две несочетаемые вещи: с одной стороны, способствовать этнополитической консолидации белорусов и русских, и с другой — оберегать в то же время белорусскую «национальную самобытность», понимаемую во вполне националистическом духе.
По сути, это была попытка «скрестить» общерусскую идею с белорусским национализмом. Так, идея «трех братских народов» несла в себе националистическое представление о русских, белорусах и украинцах как о трех отдельных этносах. Понятие «русский», исконно бывшее общим, собирательным для всех восточных славян, сузилось до обозначения только одной из этнических групп, в дореволюционной традиции известной как «великороссы».
Называть белорусов и украинцев русскими отныне считалось предосудительным и оскорбительным для их национальных чувств.
Каждому из трех народов предписывалось иметь самостоятельную национальную культуру на основе «своего» языка. В то же время все три народа объявлялись «братскими», то есть стремящимися к политическому единству в рамках общего государства. «Братство» — во вполне общерусском духе — обосновывалось апелляцией к Киевской Руси как общей исторической колыбели.
Результатом этой политики стала поддержка деятелей националистической ориентации, которые воспринимались как носители «братских» культурных традиций и в силу этого получали полное доминирование в сфере культуры.
Между тем под маской творческих союзов «братских» писателей, театральных деятелей, художников и тому подобного продолжала развиваться все та же националистическая, антирусская по своей природе традиция.
Красноречивым свидетельством этого стало то, что в эпоху перестройки практически вся белорусская гуманитарная интеллигенция оказалась в рядах Белорусского народного фронта.
Таким образом, возникал разрыв между объективно протекавшей интеграцией восточных славян на общерусской национальной основе и декларируемой государством национальной обособленностью пусть и «братских» белорусского, русского и украинского народов.
В результате происходила изоляция, геттоизация националистической гуманитарной интеллигенции, которая монополизировала культурно-просветительскую инфраструктуру Беларуси, однако была мало востребована основной массой населения, ориентированной на пространство русскоязычной культуры.
Это способствовало усугублению фобий и комплексов, агрессии и ксенофобии в среде националистов: они винили Россию в ассимиляции и русификации белорусов и одновременно видели себя в качестве этаких национальных «мессий», призванных возродить якобы погибающую нацию.
В то же время самосознание русскоязычного большинства оставалось размытым и неопределенным, поскольку открытая манифестация русскости в Беларуси было фактически под запретом.
Все эти проблемы и противоречия советской национальной политики достались в наследство и независимой Беларуси.
Разрыв между националистической культурной элитой и русскоязычным населением усугубляется проблемой легитимации Белорусского государства как независимого политического субъекта.
Белорусский национализм, казалось бы, подходит для этого как нельзя лучше, однако он входит в объективное противоречие с культурно-языковыми предпочтениями большинства белорусов. В националистической парадигме неизбежен конфликт между «свядомыми» (сознательными) белорусами как носителями «правильной» идентичности и «несознательным» большинством, подлежащим насильственной переделке. Подобная политика чревата множественными внутренними и внешними конфликтами, что наглядно продемонстрировала Украина.
Беларусь от этого сценария счастливо ушла, однако риски националистического рецидива в условиях сохраняющегося идеологического вакуума и нарастающих противоречий в отношениях с Россией становятся все более высокими.
Избежать этого позволила бы новая версия западнорусизма, основанная на признании того, что белорусы сложились как отдельная политическая общность, но не на основе этноязыковой сепарации и «бегства» от русского языка и культуры, а в рамках общерусской традиции, где белорусы остаются своеобразной, но неотъемлемой частью русского мира как цивилизационной и культурно-языковой общности.
