Добрый день! Дом Советов, к вашим услугам. Не раз до меня долетали жалобные истории моих собратьев о том, какая у них была блестящая молодость и в каком одиночестве они оказались в последующие годы. Такие истории вызывают сочувствие, жалость, а порой даже какие-то конкретные шаги для облегчения их судьбы. Но у них было хотя бы это — блестящая юность, время, когда они были важны и нужны, когда ими восхищались и превозносили их создателей.
Малость, скажете вы? Но даже такая малость может утешить в нелегкую годину — воспоминание, что у тебя в жизни что-то было, ты был востребован, а значит, уже не зря появился на свет. А что прикажете делать мне, которому ни дня не довелось почувствовать себя по-настоящему живым?! С одной стороны, вот он я, материальней некуда: огромен, весом, виден почти из любой точки центра Калининграда — а с другой, недаром меня называют мертворожденным детищем советской культуры. И, как это ни горько осознавать, они в чём-то правы. Потому что в полном смысле этого слова я так и не родился, как положено зданию… Но что я вас путаю, давайте начнем с начала…
Начать с того, что плохая примета — жить на кладбище. А уж на месте, где кого-то убили, — и вовсе страшно. Говорят, в таких местах заводятся полтергейсты, привидения и прочие барабашки. Будь моя воля, я бы предпочел, конечно, жизнь в другом, не столь неблагополучном месте, но мое мнение в далеком 1967‑м никого не интересовало. Да и мало что я тогда понимал, едва проклюнувшись из гор стройматериалов. Тем более откуда мне было знать, что для того, чтобы расчистить место под мой фундамент, люди убили жившего здесь до меня древнего величественного старца — Королевский замок Кенигсберга.
Он обитал здесь с незапамятных времен — даже для зданий, которые куда долговечнее людей, этот срок было трудно охватить мыслью, и немногие из нас проживали такой долгий век. Он увидел свет — подумать только! — в середине тринадцатого века, на его фоне я кажусь себе не более чем желторотым новостроем. В политике я не был силен тогда и не разбираюсь теперь, но до меня долетали слухи, что замок был якобы символом то ли фашизма, то ли империализма — черт ногу сломит в обилии этих «‑измов» у людей.
Не думаю, что у старика-замка были какие-то особенно радикальные политические взгляды, но, так или иначе, его было решено казнить: взорвать и заровнять холм, на котором он когда-то рос.
Конечно, было бы нескромно утверждать, что я занял его место: куда мне, я прекрасно осознаю, что наши размеры несопоставимы и занять площадь целого замка мне не под силу. Меня стали растить там, где была юго-восточная оконечность замка и его защитная граница — замковый ров. Всю эту историю я узнал значительно позже — и понял наконец, почему мне так неуютно спится по ночам.
Своим отцом я привык считать архитектора Льва Валентиновича Мисожникова, который хотел, чтобы я стал главной архитектурной доминантой разработанного им комплекса. Он задумал выстроить вокруг меня площадь с фонтанами, сценой и множеством зданий, а внутри разместить всю верхушку местной власти — должность более чем почетная. Но братьев и сестер у меня так и не появилось. Зато мой образ отцу удалось воплотить, как и задумывалось. Кроме высоты: родитель хотел видеть меня настоящим великаном, в целых двадцать восемь этажей, но вырос я куда ниже. Говорят, время такое было: нечем было меня кормить. И даже несмотря на это, я стал самым высоким зданием в своем городе.
Наверное, я вполне вписывался в тогдашний стиль и устраивал своего создателя: весь такой оригинальный, я способствовал его самовыражению, а не это ли цель любого художника? Но когда я со своей двадцатиодноэтажной высоты смотрю на окружающие меня здания, что старые немецкие, что современные российские, куда младше меня, мне трудно побороть комплекс неполноценности: я чувствую себя странным, нелепым, неуклюжим, непохожим на других уродцем.
Может быть, если бы все мои стекла были целы, внутри кипела жизнь, а снаружи и правда пели фонтаны, а не лаяли злющие собаки, призванные сторожить мой покой, будь он неладен, я бы ощущал себя по-другому. Но — что есть, то есть.
Раньше я завидовал окружающим меня домам и сетовал на бурную отцовскую фантазию, но потом узнал, что придумал такую необычную форму для здания не он, а бразилец Оскар Нимейер, построивший в Бразилии Дворец Национального конгресса, весьма похожий на меня. Да, он выше и изящней, а главное, ему повезло стать до конца живым. Узнав, что не одинок, я несколько примирился со своей внешностью и окрестил латиноамериканца дедушкой — пусть будет хоть какая-то семья! Но вернемся к моей грустной истории.
Почти сразу после того, как меня начали растить, выяснилось, что на такой почве домам стоять трудно, а уж такому акселерату, как я, и вовсе требовался весьма прочный грунт под ногами. Я старался как мог, цеплялся за землю всем фундаментом, но чувствовал, что не выдержу. Есть такая человеческая поговорка, мол, земля из-под ног уходит, так вот мне довелось испытать это на собственной шкуре. И надо вам сказать, что ощущения не из приятных!
В какой-то момент у меня даже появились опасения, что мое основание треснуло, а это сродни инфаркту у людей, если не хуже! Но дом на то и дом, что не может обратиться в скорую помощь или лечь в больницу.
Мне говорили, что я мнительный, что всё не так страшно и вообще надо думать о хорошем. Я старался. Годы шли. Я не понимал, почему мне нужно расти так долго, ведь многие здания, закладку фундамента которых я видел со своей высоты, за это время успели полностью оформиться и завести жильцов, но доверял людям, в руках которых была моя жизнь. Прошло десять лет, пятнадцать…
Мне обещали, что мое настоящее рождение вот-вот состоится, — из года в год. Наступил конец 80‑х годов, в стране полным ходом шла перестройка; уж не знаю, чего и как они перестраивали, но, наверное, весь железобетон им нужен был там, а на меня не хватало. И когда, казалось, мои старания почти увенчались успехом, когда я вот-вот должен был вздохнуть полной грудью и наконец начать жить, когда мои окна заблестели стеклом, потолки обзавелись лампочками, а стены оделись обоями и перестали мерзнуть по ночам — именно тогда всё кончилось. Я не мог в это поверить — как так?!
Столько труда, столько лет ожидания, столько средств на то, чтобы вырастить меня таким большим, — и всё напрасно? Неужели им не жаль?!
Им было жаль, и поэтому они продали меня. Продали, как какой-нибудь холодильник или ковер, меня, который должен был стать пристанищем для всех главных людей целой области!.. Да еще и иностранцам — что они понимают в моей тонкой душевной организации, моем Предназначении?! Они и не понимали, а вывинтили лампочки, вынесли двери и вообще всё, что только можно было вынести и отодрать.
Потом, конечно, были суды и всякие разбирательства: кто продал, зачем продал, что с этого получил и по какому праву, — ну да мне-то было уже всё равно, я чувствовал себя растоптанным, униженным, да практически изнасилованным. Я замкнулся в себе и даже почти не обращал внимания на толпы нетрезвых подростков, порой шныряющих по моим обветшавшим лестницам. Они тушили об меня бычки, били бутылки и писали неприличное на моей коже — мне уже было всё равно.
Кажется, хотя я особо не реагировал, кто-то даже прыгал с моей крыши. Тоже мне романтики, захотевшие уйти красиво! Они, наверное, просто не представляли себе, как выглядит мягкий человечек, упав с высоты моего внушительного роста. Я не останавливал бы их, даже если бы мог, я замкнулся в своей печали и уязвленной гордости.
А в 2005‑м блеснул лучик надежды. Город готовился к празднику: у города был день рождения, да не простой, а юбилейный. И негоже, решили люди, городу-имениннику щеголять такой трухлявой развалиной в самом центре. «Черепом», как называли меня они. И «череп» решено было подкрасить и даже кое-где застеклить. Я бы сказал, что это немногое изменило. Да, дежурные охранники с собаками отбили у большинства тинейджеров охоту проводить в моих стенах сборища, да, свеженькая краска скрывала мои шрамы, но внутри я по-прежнему был пуст, гол и разрушен. Луч надежды угас.
Сейчас я не загадываю наперед: годами висит в воздухе вопрос реанимации Королевского замка, а значит, если решение это примут, мне придется умереть, так и не родившись. Что ж, город знаменитого философа Канта кого угодно научит соответствующему взгляду на мир, посему я даже не переживаю — что будет, то будет. На всякий случай — прощайте!
Читайте также:
