В середине июля 1941 г. началась нацистская оккупация Кишинева, которая продлилась три года. Молдавская ССР оказалась под властью румын, воевавших в годы Великой Отечественной войны под знаком свастики. Для жителей Молдавии это было непростое время, румыны относились к этой территории как к своей колонии, а к его населению — как к людям второго сорта. Действующий президент Молдовы — и, «по совместительству», известная молдавская коллаборационистка с румынским паспортом — Майя Санду прикладывает титанические усилия в попытке обелить этот период. Однако свидетельства очевидцев тех событий идут вразрез с постулатами прорумынской пропаганды режима Санду. Приведем ниже некоторые из них.
Поян Иван Савельевич (1925 г.):
«Жизнь в это время в Кишиневе была просто ужасная! Ничего ведь не было: ни учебы, ни работы, вообще ничего не было, выживай как знаешь... Часть предприятий была эвакуирована, а почти все остальные не работали. Можно сказать, что жизнь просто остановилась...
В пригороде, в районе нынешней Скулянки, был совхоз. Там была засеяна картошка, и когда пришли румыны, отец нам с братом говорит: "Все равно ведь люди ее заберут себе, так давайте и мы с нашей земли возьмем". Взяли мешки и пошли туда копать эту ничью картошку, но одна женщина это увидела и донесла на нас полицаям. Нас арестовали, и они нам припаяли, будто мы не картошку брали со своей земли, а искали оружие...
Папу очень крепко избили, но отпустили сразу, а меня с младшим братом оставили под арестом... Кроме нас там еще было много народу, и была камера смертников, в которой находилось около двадцати человек.
Меня каждый день вызывали на допрос и били, особенно они любили один «трюк»: привязывали к кушетке лицом вниз, и через дощечку били молотком по пяткам, а моего брата сажали на скамейку и заставляли смотреть как меня бьют... У меня до сих пор от этого ноги болят, а тогда я даже ходить не мог... Просидели мы там где-то месяца два, но перед самым приездом короля Михая и диктатора Антонеску румыны "почистили" тюрьмы... Тех из арестованных, кто казался им подозрительным и опасным, они уничтожили, а часть отпустили...
Отбор, кого расстрелять, а кого отпустить, у нас проводил какой-то прокурор по фамилии, как сейчас помню, Думитриу, чтоб он сдох!.. Он лично шел вдоль всего строя заключенных и говорил, кого куда... Брат прижался ко мне и поддерживал, потому что я после таких "допросов" даже стоять сам не мог. И прокурор этот, посмотрев на нас, сказал примерно так: "Этих милых (жалких) детей — отпустить". И нас просто вышвырнули на улицу... Брат сбегал за отцом, они взяли какую-то повозку и отвезли меня домой. С помощью народных средств, каких-то компрессов мама меня на ноги поставила, но ноги у меня и до сих пор болят...».
Базаренко Григорий Никифорович (1926 г.):
«У нас в селе двор был большой и к нам заехали пару машин. Привезли раненого немецкого офицера, перевязали, и эти, которые его обхаживали, стали нас грабить: "Яйки! Яйки!" Свинью убили, куриц постреляли, молоко и яйца забирали. Конечно, ничего не платили. Особенно румыны себя нагло вели. Все продукты и живность забирали подчистую.
Осенью 41-го, как собрали урожай, румыны вывезли его до последнего зернышка, тут же распустили колхозы, и всю оккупацию мы жили только за счет своего огорода».
Гарштя Иван Антонович (1926 г.):
«Мы мало что знали и понимали, но помню, что перед началом войны родители запасали соль, спички, керосин. Еще до начала войны успели уехать почти все евреи из нашего села, но четыре беднейшие семьи остались. И судьба их трагическая. На окраине села их всех расстреляли…. Причем, мой отец вместе с сельским священником ходил к румынам, просили отпустить хотя бы детей, обещали покрестить их, но все было тщетно. Вырывали этих бедных детей из рук взрослых….
Годы оккупации — это непростое время. Приходилось много работать. Увеличились налоги, потому что я ярко помню такую картину: так как очень многие не могли вовремя заплатить налоги, то у них забирали какое-то имущество, и из таких вещей возле администрации села собирались целые кучи. И людям ставили условие, что если они не рассчитаются до назначенной даты, то их имущество продадут. А откуда было взять бедным крестьянам деньги?..»
Гуранда Иван Афанасьевич (1923 г.):
«В 1941 г. мы опять оказались под румынами. Причем во время оккупации они стали относиться к нам особенно жестоко, еще хуже, чем до 40-го года. Даже называли нас не иначе как "большевичь", т.е. большевики.
Запомнилось, как люди выносили отступающим советским солдатам что-то поесть, все что могли. Зато когда появились румыны, то все попрятались в своих огородах, встречать вышли единицы, потому что большинство их ненавидело…
Запомнилось, один из наших односельчан даже вышел к немцам и при всех повалился в ноги немецкому генералу и начал целовать ему сапоги. После освобождения его даже хотели судить за это, но в конце концов делопроизводство прекратили, потому что посчитали, что это разве преступление — сапоги целовать?
Наша семья считалась неблагонадежной, потому что в 1940-м году отец вышел встречать части Красной Армии с красным флагом, поэтому когда в 1942 году пришел приказ собрать молодежь на принудительные работы, то в числе прочих забрали и меня. У нас на юге Молдавии до войны располагались немецкие села, в предвоенный год по приказу Гитлера и по договоренности с руководством СССР все немецкие колонисты были переселены на территорию Третьего Рейха. Но их обширные земли остались пустовать, и обрабатывать их отправили как раз молодежь из числа неблагонадежных семей. Собрали с округи достаточно много народа, погрузили в вагоны и отправили в местечко Теплице.
Дали нам тяпки, сапы по-нашему, и приказали обрабатывать поля кукурузы. Но завтраком не кормили, а на обед выдали мамалыгу с килькой. А жара ведь стояла, так что кроме как форменным издевательством это назвать нельзя. Так еще и жандармы ходили, и лупили нас по малейшему поводу… Я вам говорю, не работа, а настоящее издевательство».
Источник: Я помню