В ноябре прошлого года представители польского правительства принялись обсуждать снос Дворца культуры и науки в Варшаве. Подобные разговоры для Польши не новы, и споры о судьбе «символа СССР» возникают регулярно. Аналитический портал RuBaltic.Ru представил, что мог бы рассказать о себе сам Дворец и как ему живется в такой непростой политической обстановке.
Добрый день! Позвольте представиться: я — Дворец. Без ложной скромности, просто констатация факта: кто-то студент, кто-то тигр в зоопарке, а у меня вот такая судьба. Нет-нет, не подумайте, что я дряхлая развалина, построенная каким-нибудь королем в незапамятные времена, — не настолько я стар, но мой возраст всё же вполне почтенен. Три года назад мне исполнилось шестьдесят лет — юбилей. Будь я человеком, уже был бы на пенсии, ходил с внучатами на рыбалку и закатывал в банки огурцы… Но дворцы не ходят на рыбалку, дворцы — возвышаются. Вот я и возвышаюсь по мере сил. И возвышаюсь не абы где, а в столице — столице Польши, Варшаве, в самом ее центре, на площади Дефилад.
Времена моего детства нельзя назвать легкими. Прямо скажем, тяжелые были времена. Я появился на свет всего через семь лет после окончания Второй мировой войны — мой первый камень был заложен в мае 1952 года. В ту пору и людям-то приходилось туго, а ведь люди куда меньше нас, каменных великанов, а нам, чтобы вырасти, нужно невероятно многое. Правда, растем мы куда быстрее людей, что правда, то правда. Если, конечно, стройку не заморозить — знавал я таких своих собратьев, кому не повезло. Но меня такая участь миновала, и всего через три года я праздновал свое настоящее рождение — как Дворца культуры и науки.
Что и говорить, вытянулся я сильно — говорят, есть такое словечко «акселерация», когда дети перегоняют в росте своих родителей, — вот и я оказался куда выше всех представителей старшего поколения: вместе со шпилем во мне насчитывалось двести тридцать семь метров, а это, скажу я вам, почти в два раза больше, чем у одного из легендарных великанов древности — пирамиды Хеопса, куда уж там домикам вокруг меня. Они, конечно, не одобряли — старшие всегда ворчат по любому поводу, уж я-то теперь знаю! — мол, куда такой вымахал, нет бы остановиться на ста двадцати метрах, как предлагали вначале, сколько сил да денег на тебя угрохано, скромнее надо быть, вот как мы…
Да, некоторая правда в их словах была: я и правда был необыкновенно высок, перегнал все дома не только в городе, но и во всей стране, да и средств требовал немало. Чтобы прокормить мой растущий организм, трудились три тысячи шестьсот строителей из Советского Союза и несколько сотен поляков, скормив мне ни больше ни меньше сорок миллионов кирпичей и двадцать шесть тысяч тонн стальных конструкций. Звучит как в сказке, верно?
А вот в качестве феи-крестной, взмахом палочки обеспечившей мне не только безбедную юность, но и самое жизнь, выступала как раз Страна Советов — видите ли, я оказался чем-то вроде рождественского подарка под елкой. Как девочкам дарят нарядные платья, так Варшаве решили подарить меня. И на подарок не скупились, сделав меня сорокадвухэтажным, так что я и вправду балованный ребенок, что уж там. Но зато я вижу дальше остальных — и, может быть, это взрастило во мне философский взгляд на вещи.
И, как оно всегда бывает, стоит возвыситься над толпой — и тебе открывается то, что недоступно большинству. Да, я чувствовал себя гадким утенком в городе, не знавшем небоскребов, но выяснилось, что в других городах они есть. Оказалось, что я не одинок, что у меня есть семья пусть и не самых близких, но родственников, проживающих за границей.
Впоследствии я узнал, что у нас есть даже что-то вроде родового имени — «сталинская неоготика». Мои братья и сестры, как старшие, так и младшие, возвышаются в Москве, Праге и Риге, а прочие, более дальние родственники, коих в Европе принято называть собирательным словом «кузен» — еще во многих городах разных стран.
Среди них и университеты, и гостиницы, и здания министерств, и даже Академия наук, так что родство вполне почетное, вызывающее уважение. Все они очень высоки, но за пределами Советского Союза я был самым высоким, что рождало во мне законную гордость.
Для нас, семейства дворцов, не жалели денег на наряды и украшения, мы блистали гранитом и мрамором, щеголяли статуями и барельефами, в то время как города вокруг — что в Польше, что в СССР — медленно восставали из руин. Лично я не просто копировал стиль моих родственников, но и не забывал о своей национальной принадлежности: то, что я вырос на польской земле, давало о себе знать и накладывало отпечаток на мой внешний облик. Так что по другой линии своими родственниками я вполне могу считать башню ратуши в Кракове и некоторые другие польские здания.
Внутри я был не менее впечатляющ, чем снаружи: мое внутреннее пространство вмещало аж три с четвертью тысячи помещений, общая площадь которых составила более ста двадцати тысяч квадратных метров. В одном Зале конгрессов могли усесться три с половиной тысячи человек, а ведь был еще Драматический театр со зрительным залом на восемьсот мест, Концертный зал, только вполовину меньший, два кинозала и даже бассейн… Что говорить, я был шикарен и знал это!
Долгие годы я был символом польской столицы, самым высоким строением во всей стране. Одни мною гордились, другие считали не подарком, а «символом оккупации». Но я-то продолжал жить и работать, выполнять свое предназначение. Для нас, зданий, очень важно быть нужными, не простаивать, а исполнять свои задачи, иначе мы хиреем, ветшаем и в конце концов умираем — вот я и старался как мог.
И мне есть чем гордиться! Например, я имел честь принимать первого в мире космонавта в 1961 году. И именно в моих стенах прошло первое на территории соцлагеря выступление легендарной рок-группы Rolling Stones в 1967 году. Это событие я до сих пор вспоминаю с ностальгией.
Теперь же времена изменились. Точнее, меняться они начали давно и постепенно. Я это заметил еще тогда, когда с моей таблички — моего паспорта, если хотите, — исчезло имя Сталина, а именно это имя я носил со дня открытия. Но я не придал этому особого значения, ведь всё остальное было в порядке. И на какое-то время меня оставили в покое, позволив спокойно работать, но потом, в 1989 году, мой вестибюль покинули скульптуры моих создателей — советского и польского рабочего. Я долго грустил, ведь я успел привязаться к ним за эти годы. К тому же они напоминали мне о днях юности, когда я стремительно рос под руками подобных им людей.
Но и это я пережил — мы, здания, куда выносливее, чем люди, как в материальном плане, так и в душевном, тут уж нам повезло.
Потом меня стали обступать новые высотные здания — скучные и безликие. Я пытался с ними поговорить, но они не понимали меня, отвечая что-то на причудливой смеси разных языков; я стал чувствовать, что теряю себя в этой толпе, но всё же старался держать себя в узде и не поддаваться панике, благо опыта я успел набраться порядочно.
Но даже наше в прямом смысле железобетонное спокойствие может пошатнуться, когда год за годом приходится волноваться за само свое существование. Уже десяток лет вокруг меня ходят беспокоящие разговоры.
Кому-то я мешаю, как архитектурное излишество, кто-то говорит, что слишком дорого меня содержать, а иные и вовсе напирают на идеологию и кричат, что я чего-то там символ. Нежелательный символ, конечно...
От всех этих криков поневоле хочется сжаться до размеров незаметной хрущевки и затеряться в толпе таких же, но, увы, я на такое не способен. Остается ждать своей участи, гордо выпрямив шпиль, — дворец я или нет, в самом деле! Вот и снова поговаривают, что наступивший год может стать для меня последним, несмотря на то что с 2007 года мои заслуги официально признали и включили меня в реестр архитектурных памятников… Тогда же обо мне хорошо позаботились: не только подкрасили мне стены, но и переоборудовали залы, сделав их более современными. Чего стоит один Концертный зал на три тысячи мест! А дети! Дети Варшавы думают, что на верхушке моей башни живет Санта-Клаус, и пишут ему письма.
Но, видимо, на всех не угодишь, потому что все мои красоты и все мои достижения не переубедят чиновника, тот же самый десяток лет мечтавшего избавить от меня город. Что ж, на случай, если, как ни жаль, мы не увидимся с вами больше, позвольте раскланяться, ведь нам, дворцам, непозволительно забывать о хороших манерах, в какую бы эпоху нам ни довелось жить.