Латышская послевоенная эмиграция: от «коммунистической опасности» к «русофобияфилии»

После 1991 года в кругах политической элиты стран Балтии стало усиливаться влияние выходцев из прибалтийской эмиграции. Но какие настроения и взгляды несли с собой возвращавшиеся из-за рубежа латыши? 24 апреля в Москве состоялась лекция профессора Латвийского университета, директора центра гендерных исследований Ирины НОВИКОВОЙ «Образы России и русских в истории латвийских медиа», в которой она рассказала об основных этапах формирования мировоззрения латышской диаспоры после Второй мировой войны и показала изменение образа России, русских, а также советских латышей в СМИ с течением времени:

- Начать я хотела бы с латышской диаспоры, «нации в изгнании». Географически и политически это очень разнородное образование, существовавшее после 1944 г. Эти поколения прошли достаточно жесткий путь лагерей, однако нельзя говорить о гомогенности внутри этого образования. Когда второе и третье поколение стало возвращаться в Латвию, кто-то из них занял радикальные националистические позиции в политике, а кто-то занялся научными исследованиями. Иными словами, наша советская и диаспорная генеалогия не мешала нам продвигать важные инициативы в академическом и исследовательском развитии.

На тот момент существовала масса различных групп и ассоциаций, лоббирующих свои диаспоральные интересы. И тогда же, в лагерях для перемещенных лиц, было положено начало прессе. Первой задачей прессы было сохранение культурной идентичности, ознакомление с новой средой обитания и выживания. И они считали себя «прессой нации в изгнании». Эти газеты продержались около 30-40 лет: «Латыш в Австралии», «Латвия в Америке» и «Лондонская газета» выходили примерно до 1980-х гг. Они приобрели ярко таблоидный характер, издания были достаточно непрофессиональные, но это было интересно для общества. К тому же, очень видно, что думали те писатели, которые выдавали себя за журналистов, и что их волновало, когда они писали про «оккупированную Латвию».

Были и такие издания, как «Голос Родины», «Борьба», «Литература и искусство», «Звезда», «Знамя» — все они привозились из Латвии. Для диаспоры в этом контексте стоял серьезный вопрос: «Должны ли мы полностью игнорировать оккупированных латышей, ведь это уже не наша нация? Или нужно создавать транснациональное сообщество, нации в изгнании и нации в оккупации?». Стоит заметить, что Вайра Вике-Фрейберга, ставшая в 1999 г. президентом Латвийской Республики, принадлежала больше ко второму лагерю. Именно она многое сделала в 60-80-е годы для того, чтобы понимание и ощущение взаимосвязи транснации и нации не были потеряны.

В целом, в этот период отмечается недостаток профессионализма в журналистике. Что же происходило в этих газетах? Было несколько дискурсов.

Одним из них был дискурс коммунистической опасности. В 30-е годы в прессе складывался образ «жида-большевика», однако в 50-60-е этот образ уходит. К этому времени в Европе и США начинается дискурс Холокоста и идет серьезное переосмысление того, чем же была Вторая мировая война в Европе и что было сделано на территориях Балтийского региона.

Поэтому и в дискурсе в отношении Советского Союза тоже происходят изменения, и фигура «жида-большевика» заменяется в газетах фигурой «большевистской русскости» и воплощением «азиатского деспотизма и нечистой дикости».

В 1948 г. в газете «Отчизна» делались референции на Уинстона Черчилля, и в этой связи появляется тема «холодной войны». На примере этой газеты видно, что латышская диаспорная пресса во многом отражала те идеологические парадигмы и императивы «холодной войны», которые закладывались в позициях англо-американских лидеров, в частности Черчилля, который в одной из своих речей говорил как раз об «азиатском деспотизме».

В 50-е годы в газетах прослеживалась мысль, что «советская оккупация принесла азиатчину в европейский образ жизни Риги». Как мы видим, таким образом в сознание общества постепенно вплавлялась деевропеизация и идея «русскости» как носителя деевропеизации Латвии. Это продолжилось, и в 1968 г. в газете «Латвия в Америке» вышла статья «Являются ли латыши европейцами?». Здесь появляется очень интересный момент: из-за нелатышей происходят этнические изменения, и теперь те, кто участвует в выборах, — это люди с азиатской спецификой. Прослеживается мысль, что латыши являются европейцами в оккупированной Латвии, точно так же, как в эмиграции, потому что они сохранили европейскую специфику. Те, кто приезжал обратно в Латвию в 90-х гг., делали акцент на том, что они являются носителями чистой «европейскости», сохраненной ими во время пребывания в США, Австралии, Канаде и других странах.

Семантическая связь между «русскостью» и «азиатскостью» очень жестко прописывалась в СМИ, начиная с 50-х и до 70-80-х годов. Надо подчеркнуть, что это не был внутренний дискурс самой диаспоры, это было привнесено и воплощено через авторов и образы, которые они используют. Это было связано также с риторикой «холодной войны» и идеологического противостояния, которая в диаспорной прессе оказалась очень востребована. И сама диаспорная пресса оказалась востребована за счет этой риторики.

Позже, в 1990-х гг., Запад и Европа воспринимались повсеместно как инцидентное и трансисторическое идеальное состояние. И в этот период все идеи, включая представления о «советском» и «западном», встретились в образах Востока, Европы и «азиатской русскости». Стоит заметить, что это было характерно для всей Прибалтики.

Россия в общем сознании этого периода начинает трактоваться как цивилизационная чуждость, территориальная и, что более важно, гео-историческая. А русскоязычные в этом контексте становятся советским человеческим остатком.

И это, в свою очередь, привело к определенному «количественному подходу» в политических решениях относительно русскоязычного меньшинства независимой Латвии: если нас много, можно принять такой закон; если нас поменьше, можно принять послабляющий закон; если нас совсем мало, то это будет литовский вариант. Возможно, я резко прозвучу, но для меня это являлось первым шагом к разделу наших этнических общностей и появлению рационализированного отношения к чужим, неприемлемо чужим, к остатку. Я не говорю, что эта тенденция была доминантой, но она была жуткой.

Русская этничность возникает как политическая идентичность, советская идентичность, а также как идеологическая коммунистическая платформа. При этом Вайра Вике-Фрейберга пыталась изначально работать на политику интеграции, и местные националисты тогда на нее серьезно ополчились, что прослеживается в карикатурах этого периода. Президент в какой-то момент оказывается врагом собственной нации, потому что она говорит, что закон о натурализации принят и нужно продолжать этот процесс.

Так постепенно создавался дискурс «мигрантофобии», жертвами чего мы сейчас и являемся. Социологи и демографы вовсю говорят о том, что сейчас у нас демографическая яма и некому работать, но при этом все боятся мигрантов. Страх разреза глаз, цвета кожи и другого языка очень силен, и корни его уходят в 90-е годы, когда была создана эта химия восприятия чуждости.

Как меняется визуальный образ русского в 90-е гг.? В СМИ он феминизирован, русский представлен как потребитель, который все «гребет» под себя. Создавался образ русского мигранта, который пришел, захватил, сел, съел, выпил. Интересно, что когда знаешь социальные группы мигрантов, которые работали в Латвии в советское время, то вспоминаешь, что это была элита: технологическая, гуманитарная. Тем не менее, образ создавался жесткий и отталкивающий, хотя люди были частью общего культурного и социального развития нашего общества и страны.

Развенчание образа красноармейца в это время и вовсе доводится до предела, он изображается как насильник. Латвийские политики, выступающие против жесткого закона о натурализации и ассимиляции через введение одного латышского языка в школьном образовании, подвергались попыткам изолирования из политики. Карикатуристы принимали в этом активное участие. Латвия же представлялась бедной страной, ждущей своего спасения от Запада.

Меняется также образ русского медведя. Возникает образ медведя как символа русской империи. В этих образах есть еще один семантический смысл, пришедший из «холодной войны» — это американское восприятие России. Идет наращивание жуткого и бестиарного образа. Кроме того, у медведя меняется дрессировщик, и сейчас у нас почти нет карикатур России — у нас есть изображения Путина. Россия, тем самым, сведена в его образ.

И постепенно этот конфликт расширяется и получает более широкий контекст — появляются сюжеты имперского орла, противостояния динозавров и некоторые другие. Иными словами, вырабатывается сдвиг от цивилизационной до онтологической несовместимости.

В итоге, на сегодняшний день мы видим, что в газетах и других СМИ журналисты наращивают и развивают ощущение прямой опасности от России и «врага на границе». Фотографии солдат и военной амуниции в период украинского кризиса печатались крупным планом, создавая ощущение близости к читателю. Появлялись заголовки «Латвия на линии фронта», «Если завтра война в Латвии». И если можно как-либо охарактеризовать это явление в СМИ, то я предложила бы термин, который сформулировала еще три года назад — «русофобияфилия».