Воссоединение с Россией положило конец исторической лжи Украины в Крыму

Выборы в Государственную думу РФ сопровождаются системными попытками западных стран оспорить их легитимность. В качестве одного из аргументов в пользу нелегитимности выборов приводится то, что они проходят на территории Республики Крым, который на Западе упорно называют частью Украины. Делегитимация выборов в Крыму является частью большой кампании Киева и его покровителей по подрыву информационной безопасности полуострова. Особенно активно для этой цели используются «войны памяти». Об исторической политике Крыма и навязывании жителям полуострова исторических мифов для подрыва российского влияния в регионе аналитическому порталу RuBaltic.Ru рассказал доктор исторических наук, профессор кафедры истории России исторического факультета Таврической академии Крымского федерального университета им. В.И. Вернадского Олег РОМАНЬКО. Разговор состоялся в рамках научной конференции БФУ им. Канта «Рубежи России: геополитика, регионалистика, историческая память» 23–24 августа в Светлогорске.

— Г-н Романько, какой нарратив исторической политики был доминирующим в Крыму в период пребывания полуострова в составе Украины? Как Киев интерпретировал историю Крыма?

— Я бы выделил три основных нарратива, которые конкурировали в Крыму после 1991 года. Первый можно назвать советско-имперским, и он доминировал во всем, что касалось событий, связанных с процессом вхождения Крыма в состав Российской империи, его пребыванием в составе этого государства, плюс, конечно, советский период. Этот нарратив поддерживался большей частью крымских элит и основной массой населения.

Интересно отметить, что его сторонники в целом имели общую точку зрения на события как до, так и после 1917 года, за исключением времени революции и гражданской войны. Здесь была явная конфликтная точка, которая, к слову, сохраняется до сих пор.

Однако всех их объединяло противостояние двум другим взглядам на историю нашего полуострова: украинскому и крымско-татарскому.

Крым находился в составе независимой Украины 23 года, поэтому все крымчане так или иначе сталкивались с украинской исторической политикой и ее нарративом. Понятно, что украинское государство с той или иной степенью эффективности настойчиво внедряло свой взгляд на историю вообще и историю Крыма в частности везде — от школьных и вузовских программ до коммеморативных практик.

Книжные магазины и библиотеки заполнялись литературой о «великом прошлом» «древних укров» и прочей подобной, извините, ерундой.

С завидным постоянством распространялись «исторические факты» о «исконной принадлежности» Крыма Украине, о том, что в 1954 году наш полуостров совершенно обоснованно передали УССР.

Не обошла Крым стороной и мода на изучение так называемого «голодомора». Появились, с позволения сказать, «исследования», в которых совершенно голословно утверждалось, что на полуострове был свой «голодомор», только не в 1930-е, а в 1920-е годы. И так далее, вплоть до утверждений, что в годы Великой Отечественной войны в Крыму действовала своя бандеровская Украинская повстанческая армия (УПА — запрещенная в России экстремистская организация — прим. RuBaltic.Ru), чего, конечно же, не было!

— Эта украинская версия истории Крыма была популярна на полуострове?

— Нет. По моим наблюдениям, сторонников у этого нарратива среди элит (разве что формально) и населения практически не было. Разумеется, после 2014 года, с исчезновением из Крыма украинского государства, он полностью деактуализировался, показав свой искусственный и закономерно чуждый большинству крымчан характер.  

Наконец, третий, крымско-татарский нарратив представлял собой узкоэтнический взгляд на историю нашего полуострова через призму «меджлиса крымско-татарского народа» (запрещенная в России организация — прим. RuBaltic.Ru).

Через «своих» историков, например, ныне покойного профессора Санкт-Петербургского госуниверситета Валерия Возгрина, эта организация внедряла среди своих соплеменников и с определенного момента через подконтрольные СМИ среди остальных крымчан нарратив о крымских татарах как о коренном народе, который начал формироваться на территории полуострова чуть ли не с доисторических времен.

У этого центрального нарратива были свои производные: о самобытной цивилизации Крымского ханства, о российской аннексии 1783 года, погубившей эту цивилизацию, о национальном характере Крымской АССР, о геноциде крымско-татарского народа после трагических событий 1944 года. В разное время этот нарратив когда меньше, когда больше поддерживался официальной украинской властью, которая пыталась искусственно смонтировать его со своим нарративом, делая акцент на каких-то общих моментах украинско-татарского прошлого (времена Богдана Хмельницкого, события 1917–1920 годов, уже упоминаемые мной «голодоморы»).

Понятно, что крымско-татарский нарратив был полной противоположностью имперско-советскому, и основные войны памяти шли между ними. После 2014 года он немного видоизменился, о чем я скажу ниже.   

— Есть ли сегодня со стороны Украины попытки влиять на историческую память крымчан? С какими целевыми группами и с помощью каких инструментов Киев ведет работу в этом направлении?

— Конечно, есть! История же не просто наука, которая находит факты и делает обобщения. Историческое знание является социальной памятью общества, оно лежит в основе мировоззрения, воспитания и прочего. Поэтому Украина, пока она будет существовать как государство, не прекратит этого делать.

В целом мы сейчас наблюдаем тот же самый официальный украинский нарратив, имевший место в период до 2014 года, только более агрессивный и приспособленный, по понятным причинам, к современным реалиям.

Теперь его основной концепт — это общее украино-крымское прошлое и постоянный, а не случайный характер присутствия Украины на полуострове.

В принципе, все, что сейчас пишут украинские историки и публицисты на эту тему, вертится вокруг поиска доказательств для этого концепта. Нашлось в нем место и этническому крымско-татарскому нарративу.

Честно говоря, после Крымской весны сталкиваться с проявлениями украинского националистического нарратива в своей повседневной жизни и профессиональной деятельности не приходилось.

Но, безусловно, несколько процентов населения, оставшегося на проукраинских позициях, в Крыму есть. Так же, как среди крымских татар есть некоторая часть сторонников запрещенного в России «меджлиса». Собственно, на них все эти потуги украинской исторической политики и направлены.

Понятно, что через телевидение, радио, прессу, книготорговлю это делать невозможно, хотя власти Украины постоянно рассказывают, что строят какие-то вышки и ставят антенны, которые своим вещанием накроют весь полуостров. Поэтому остаются только интернет и социальные сети.

Основным источником распространения «знаний» о прошлом Крыма является ресурс «Крым.реалии» (признан в России СМИ — иностранным агентом — прим. RuBaltic.Ru). Это подразделение «Радио.Свобода» (признано в России СМИ — иностранным агентом — прим. RuBaltic.Ru). На мой взгляд, исторический контент там весьма убогий, а эффект от этих упражнений — нулевой. Хотя и у такого продукта есть потребитель.   

— Можно ли говорить о существовании у крымского социума общей исторической памяти, или у разных этнических групп, то есть русских, украинцев, крымских татар и прочих разная историческая память?

— В принципе, у всех народов, которые населяют Крым, есть своя историческая память, связанная с теми или иными историческими событиями в их жизни. Поэтому я бы не выделял только русских, украинцев или крымских татар. Например, у тех же армян, караимов или греков она даже более глубокая, чем у украинцев.

Тем не менее следует указать на ряд существенных моментов.

Во-первых, большинство населения на полуострове — это русские, поэтому их историческая память является доминирующей.

Выше я уже говорил, что это прежде всего память об имперско-советском прошлом. Во-вторых, историческая память большинства нерусских народов Крыма не противопоставлена памяти русского населения, а очень удачно с ней монтируется, так как расцвет этих этносов связан с периодом после присоединения Крыма к России в 1783 году.

В-третьих, у нас всегда было мало так называемых «свiдомих» украинцев, которые бы являлись носителями специфической исторической памяти.

Большинство же из тех украинцев, что проживали или проживают в Крыму, не отделяют себя от русского населения.

В Симферополе есть что-то вроде украинского общества, но в своей исторической политике, если можно так выразиться, его представители полностью следуют в фарватере доминирующего в Крыму советско-имперского нарратива.

В-четвертых, если не трогать нюансы, то конкурирующей исторической памятью по отношению к исторической памяти большинства населения является историческая память крымских татар. Обычно все мемориальные конфликты происходят на почве этого противостояния. Так было и в украинское время, так остается, к сожалению, и в российское. Правда, острота этих конфликтов заметно спала после 2014 года, но никуда не делась.

Назову несколько наиболее серьезных случаев, унаследованных, так сказать, Российской Федерацией. Это восстановление памятника императрице Екатерине II, создание мемориалов жертвам фашистской оккупации на территории совхоза «Красный» и жертвам репрессий по национальному признаку на станции Сюрень.

Наконец, в-пятых, я уже упоминал выше, что в едином имперско-советском нарративе существует линия раскола по отношению к событиям 1917–1920 годов на территории Крыма.

Очень часто это выражается в мемориальных конфликтах, которые происходят не на этнической, а на общественно-политической почве. Из последних таких конфликтов можно назвать историю вокруг Памятника примирению, который установили в Севастополе по случаю 100-летия окончания Гражданской войны на юге России. Или недавнюю реставрацию бюста Феликса Дзержинского на одной из улиц Симферополя. Как нетрудно догадаться, против первого памятника активно выступали различные «левые» организации, а против второго — те, кто считает «Железного Феликса» «кровавым палачом».      

— Вокруг каких исторических сюжетов и фигур выстраивается историческая память жителей Крыма? Как они интерпретируются в исторической политике?

— По моим наблюдениям, историческая память большинства крымчан вряд ли заходит дальше конца XIX века. Максимум до времен Екатерины II. Отсюда тот набор сюжетов и фигур, вокруг которых Российская Федерация и ее представители в Крыму выстраивают свою историческую политику.

В целом это все то, что показывает прочные связи полуострова с исторической Россией, доказывает закономерность его российского статуса.

Значительное внимание уделяется проявлениям героизма крымчан разных национальностей в войнах имперского периода и СССР. Поэтому основные сюжеты — это социально-экономическое и культурное развитие Крыма с 1783 по 1991 год, русско-турецкие войны, Крымская война, Великая Отечественная война. Соответственно, происходит мемориализация и ключевых фигур из этих периодов.

Интересно, что крымская власть (не скажу точно, сама или по подсказке из Москвы) пытается соблюдать баланс в исторической политике и коммеморативных практиках. Взять тот же условный конфликт между «красными» и «белыми». С одной стороны, был поставлен Памятник примирению, с другой — на территории Крыма остаются все памятники Владимиру Ленину, другим большевистским вождям.

Крымские власти даже не решаются возвратить исторические названия симферопольским улицам, которые носят имена Карла Маркса, Бела Куна и других более или менее одиозных персонажей. Хотя социальный запрос на такой возврат явно есть.

— А в отношении украинского мемориального наследия этот подход также присутствует?

— Да. Точно такая же политика проводится и относительно совершенно искусственных с точки зрения исторической памяти украинских мемориальных объектов на полуострове. В Симферополе и других городах Крыма стоят памятники Тарасу Шевченко, его именем названы улицы и учреждения.

Крымская общественность уже много лет добивается переименования Республиканской научной библиотеки, носящей имя западно-украинского писателя Ивана Франко — человека, даже близко не подъезжавшего к Крыму. Однако это дело так и не сдвинулось с мертвой точки.

Наверное, власти опять не хотят обижать «братский украинский народ».

Также к подобной политике соблюдения мемориального баланса следует отнести попытки встроить часть крымско-татарского нарратива в официальный. Например, в 2020 году в Симферополе был открыт памятник дважды Герою Советского Союза Амет-Хан Султану, а в 2021-м готовится открытие упоминавшегося выше Мемориала на станции Сюрень.

После 2014 года крымско-татарский нарратив был немного подкорректирован в сторону меньшей конфликтогенности с имперско-советским.

Теперь из публикаций и выступлений некоторых представителей крымско-татарской элиты можно услышать, что их народ всегда был за Россию. А в качестве примеров приводятся Отечественная война 1812 году, межнациональная гармония в Крымской АССР, период Великой Отечественной войны.

Правда, с последним примером часто выходят наружу старые дискуссии, связанные с проблемой коллаборационизма.

—       А можно об этом поподробней, так как одной из самых конфликтных тем для исторической политики стран Восточной Европы является тема нацистской оккупации и именно коллаборационизма с нацизмом в годы Второй мировой войны. Была ли актуальна эта тема для Крыма «при Украине» и актуальна ли она сейчас?

—       Тема коллаборационизма во всех крымских нарративах была актуальной, является актуальной и останется актуальной в обозримом будущем.

У нее значительный конфликтогенный потенциал, и фактически это главный триггер большинства войн памяти на нашем полуострове.

Причем так происходило и происходит на протяжении всей истории постсоветского Крыма, и при украинской власти, и при российской. Во всяком случае, каких-то коренных изменений в реакциях на тему коллаборационизма я не наблюдаю.

В целом можно назвать три причины такого интереса. Первая причина — чисто познавательная. О коллаборационизме советских граждан вообще и крымчан в частности до 1991 года писали крайне мало. Поэтому нет ничего удивительного, что после «архивной революции» начала 1990-х, появления у нас зарубежных монографий, эмигрантской литературы эта тема обрела популярность как у всех, кто интересуется историей, так и у научного сообщества. И надо сказать, что эта популярность не ослабевает, а остается весьма устойчивой и даже нарастает в некоторых случаях.

— Почему?

— Тут следует назвать вторую причину. Обвинения в коллаборационизме являются очень действенным аргументом в политических баталиях.

В период до 2014 года, например, крайне низкая популярность некоторых украинских партий в Крыму объяснялась тем, что в глазах избирателей они прочно ассоциировались с украинскими националистами времен Второй мировой войны.

При этом и коммунисты, и пророссийские силы активно подогревали такие настроения, мемориальным выражением которых стало открытие в Симферополе в 2007 году памятника «Выстрел в спину». Этот памятник должен был напоминать крымчанам о тех, кто погиб от рук украинских националистов.

В российский период акценты по понятным причинам сместились. Теперь местные «левые» обвиняют в пронацистском коллаборационизме «белых», а заодно и всех тех, кто пытается увековечить память, например, Русского исхода 1920 года.

Упомяну опять поставленный в Севастополе Памятник примирения. Уже на уровне обсуждения его концепции в «левых» СМИ и на интернет-ресурсах появились малограмотные утверждения, что это памятник коллаборационистам. В данном случае логика тут была такая: некоторые эмигранты поддерживали нацистов, значит, ни о каком памятнике не может быть и речи.

Наконец, третья причина интереса к теме коллаборационизма является самой актуальной для Крыма, и связана она с межнациональными отношениями на полуострове.

Не секрет, что в годы немецкой оккупации здесь имело место значительное количество коллаборационистских проявлений. И часть из них вылилась в создание коллаборационистских организаций и воинских формирований по этническому признаку.

Более того, обвинения в таком коллаборационизме послужили формальным поводом для массовых выселений с территории Крыма в 1944 году крымских татар, армян, болгар и греков. В конце 1980-х годов начался процесс возвращения этих народов на родину. В связи с этим тема коллаборационизма получила дополнительный стимул к росту интереса к ней, а также значительный конфликтогенный потенциал.

Из всего сказанного мной выше можно понять, что основные войны памяти ведутся вокруг проблемы именно крымско-татарского коллаборационизма. Основной доминантой крымско-татарского нарратива в этой части является полное отрицание любых достижений исторической науки, где идет речь о сколько-нибудь серьезном участии крымских татар в военных усилиях гитлеровской Германии. С порога отвергаются любые аргументы и факты, а исторические источники объявляются фальсифицированными или созданными в целях пропаганды. Разумеется, эти «отрицатели» всю свою доказательную базу строят исключительно на эмоциях, аргументах «от здравого смысла». Такая позиция появилась еще в советское время и оформилась в украинское. В российское время я особых изменений в ней не вижу, речь может идти только о частностях.

Например, в украинский период истории Крыма координацией всех войн памяти на этом «фронте» занимался запрещенный в России «меджлис», который с разной степенью эффективности использовал дискуссии вокруг коллаборационизма для этнической мобилизации своих соплеменников.

Назову самый характерный пример. Чтобы нивелировать роль 152-го батальона Вспомогательной полиции порядка в деле уничтожения узников концлагеря в совхозе «Красный» (Симферопольский район), околомеджлисовскими «историками» была затеяна целая фальсификаторская вакханалия вокруг этих трагических событий. Начиная с 2010-х годов делались информационные вбросы и писались якобы «научные» статьи, в которых говорилось, что до немецкого лагеря на территории «Красного» находился «лагерь НКВД», где был «расстрельный полигон» и так далее. Утверждалось, что в годы войны лагерь охраняли не крымско-татарские добровольцы из этого батальона, а русские «казаки» и «власовцы».

Самое интересное, что фальсификаторы даже не утруждали себя ссылками на какие-нибудь исторические источники. Поэтому неудивительно, что все подобные инсинуации были разоблачены, а версии о «лагере НКВД» остались достоянием маргиналов.

После Крымской весны и признания «меджлиса» экстремистской организацией у некоторых моих коллег появилась надежда, что такие вещи прекратятся. Время показало, что это были беспочвенные иллюзии.

Примером тому недавний случай с изданием книги по истории концлагеря в совхозе «Красный». Если не вдаваться в излишние подробности, то суть там такова: ряд крымско-татарских активистов потребовал переписать главы, где упоминается национальная принадлежность 152-го батальона.

В данном случае эти требования оставили без ответа. Хотя так бывает не всегда. Выше я уже говорил о позиции крымских властей, направленных на установление баланса нарративов. Возможно, в многонациональном регионе такая политика и имеет смысл. Однако иногда она приводит к таким позорным случаям, как тот, который произошел в 2019 году со школьным учебником «История Крыма».

В угоду крымско-татарским националистам из этого учебника вырезали страницы, посвященные проблеме коллаборационизма, и в таком изуродованном виде раздали по школам.

Также уже после 2014 года была предпринята попытка в административном порядке закрыть все дискуссии о крымско-татарском коллаборационизме. В 2015 году вице-спикер (на тот момент) Госсовета Крыма Ремзи Ильясов прямо заявил о необходимости изъятия из открытого доступа литературы, содержащей «необъективную оценку участия крымских татар в Великой Отечественной войне».

Тогда подобная инициатива вызвала целый шквал возмущений и не нашла поддержки у профессиональных историков. Посмотрим, что будет дальше, хотя такие, с позволения сказать, инициативы не могут не вызывать опасений.            

— Крым и Калининградскую область очень часто сравнивают в плане их геополитического положения. На Ваш взгляд, есть ли у этих двух регионов что-то общее в плане исторической памяти населения и исторической политики?

— Различий, конечно, больше, но сходство тоже есть. Попробую объяснить. Сначала про различия.

Во-первых, Крым вошел в состав Российской империи довольно давно. К моменту передачи его в состав Украины в 1954 году наш полуостров был фактически полностью русским регионом, каковым и оставался дальше. С вашей областью могло произойти нечто подобное, если бы император Петр III не вернул эти территории Королевству Пруссия.

Во-вторых, также можно было бы говорить о сходстве, если бы на территории Калининградской области осталась большая доля немецкого населения со своей идентичностью и исторической памятью.

В Крыму до 1944 и после 1991 года проживало и проживает значительное количество крымских татар, которые имели свою государственность до прихода Российской империи. Про их отличную от основной массы населения историческую память я уже достаточно говорил выше. Скорее тут наш полуостров больше похож на Северный Кавказ.

Что касается общих моментов. Об одном из них Вы сказали — это геополитическое положение. Второй появился относительно недавно.

Так, с некоторых пор прослеживается тенденция оспаривать российский статус Калининграда и Крыма, помимо прочего, путем фальсификации истории.

Это, конечно, ставит серьезные задачи перед нашей дипломатией, силовым блоком и в том числе исторической политикой.