2016 г. стал временем несбывшихся кризисов и страхов, которые тем не менее не сняты с повестки дня. Однако, помимо проблем, 2017 г. может принести и новые возможности. С какими рисками и перспективами для России связан наступивший год, порталу RuBaltic.Ru рассказал кандидат политических наук, профессор НИУ ВШЭ политолог Дмитрий ЕВСТАФЬЕВ:
– Дмитрий Геннадиевич, как бы Вы сформулировали повестку дня для России на 2017 год?
– Повестка дня очень простая, она состоит из двух абсолютно взаимосвязанных элементов. Первый момент – вопрос, связанный с необходимостью принятия решений по отложенным макроэкономическим обстоятельствам 2015–2016 годов, по которым власть не решилась обозначить какое-либо движение. Таких вещей относительно немного. Прежде всего речь идёт о кредитовании реального сектора экономики. Самая главная проблема не в том, что в стране нет денег. Деньги есть. Достаточно почитать отчёты Счётной палаты о нецелевом использовании средств – совершенно фантастические суммы уходят «в никуда». Проблема заключается в том, что не нащупан эффективный вариант транзитирования этих средств в реальный сектор. Это – ключевая задача на 2017 год. Найти и системно внедрить наименее коррупционные формы наполнения реального сектора экономики деньгами. И тут, кстати, без жесточайшей бюджетной дисциплины не обойтись.
Далее встаёт вопрос об управлении экономическим ростом. Ведь управлять экономическим спадом достаточно просто. Спад – явление, совсем не требующее интеллектуальных усилий. Экономический рост в этом смысле гораздо более сложное явление, управлению которым мы, в общем-то, так и не научились. Это показывает абсолютно бездарная макроэкономическая ситуация в 2008–2012 годах. Сказывается именно отсутствие понимания механизмов управления, потому что, когда денег мало, это одна история, а когда денег становится больше, совсем иная, гораздо более сложная.
Ещё один совершенно напрасно отложенный вопрос – реформа банковской системы. Центробанк как регулятор сделал всё, что нужно (и всё, что можно), для того, чтобы привести банковскую систему в чувство. Здесь Центробанку честь и хвала.
Пора двигаться дальше, нужны следующие шаги, потому что, несмотря на «зачистку», банковский сектор катастрофически неспособен к восприятию новых тенденций, к участию в развитии реального сектора экономики.
Помимо перечисленных отложенных макроэкономических вопросов, в 2017 году перед нами встаёт второй фактор – вопрос кадров. Совершенно очевидно, что кадры как государственного управления, так и бизнеса, к сожалению, на сегодняшний день полностью исчерпали свой потенциал. Нам нужно новое поколение управленцев и бизнесменов, потому что бизнесмены, которые у нас остались, – это скорее персонажи светской хроники, нежели люди, занятые развитием бизнеса. Этим людям нужно создать условия, чтобы они ушли, что называется, «на дожитие». Здесь не нужно никаких репрессалий, не нужно национализаций, но в дальнейшем развивать свои активы эти люди не могут. Думаю, что сейчас навскидку из крупного бизнеса можно назвать максимум пять человек, которые реально занимаются своим бизнесом. Остальные – это яхты, балы, красавицы, лакеи, юнкера, вальс Шуберта и хруст французской булки, но никак не бизнес. А перед нами стоит задача новой индустриализации. Конечно, капитаны нашего бизнеса к новой индустриализации никоим образом не готовы.
– Видите ли Вы предпосылки для решения указанных экономических задач, кроме смены министра экономического развития?
– Нам не нужно Министерство экономического развития в том виде, в котором оно существовало. Тем более с тем кадровым наполнением, которое было. Функционал Министерства был невнятный, размытый и коррупционно ёмкий. Собственно, этим дело ведь в итоге и закончилось. Никаких дополнительных административных элементов для управления экономическим ростом нам в правительстве не нужно.
Ускоренный экономический рост, который может быть основан только на создании «новой» экономики, – это вопросы, связанные прежде всего с президентской зоной управления. Вообще, если говорить об административных переменах, то в экономике должно стать «больше» президента. Правительство же – орган, занимающийся устойчивостью текущего управления. Стратегические вопросы, формирование принципиально новых технологических цепочек, система «оргпроектов» – это прерогатива президента. Естественно, в число президентских экономических прерогатив входят и программы по созданию новых отраслей.
Возможности нашей экономики, во многих смыслах унаследованные от Советского Союза, для обеспечения нового места России в мире практически исчерпаны. Нам нужна «новая» экономика, а если быть точнее – целых две «новых экономики». Первая – вновь построенная экономика, соответствующая уровню «третьей промышленной модернизации». И вторая в довесок к первой – экономика, соответствующая происходящим в мире процессам виртуализации, создания новых цифровых технологий и других вещей, о которых говорит президент. Причём осуществлять эти задачи надо будет параллельно, несмотря на то что чисто концептуально одна «новая экономика» противостоит другой «новой экономике» и в постиндустриальных странах одна вытеснила другую. А нам они нужны одновременно, хотя и в параллельных социально-экономических пространствах. Ибо когда говорят, что Россия – «страна разных скоростей», забывают, что это не только «социальные» скорости, но и «экономические».
Правительство, будучи полностью погружённым в «текучку», просто не способно этим заниматься. Посмотрите на опыт СССР и других стран – этим занимаются органы, в той или иной степени дистанцированные от правительства. Они должны видеть горизонт более далёкий, нежели финансовый год или трёхлетка. Мы сейчас подходим к тому моменту, когда видение горизонта становится критически важным.
– Что Вы имеете в виду под «новой индустриализацией»? К примеру, бывший министр финансов Алексей Кудрин на конференции «Вызовы-2017» говорил о технологическом отставании России – речь об этом?
– Вызывает исключительно одобрение, что Алексей Леонидович вспомнил о технологиях. Остаётся надеяться, что он вскоре обозначит своё отношение к развитию промышленности, в которой эти технологии, в которых мы якобы отстали, должны применяться. Это очень важно, почти революционно, поскольку долгое время в либеральных кругах под запретом находился даже такой очевидный термин, как «промышленная политика».
Теперь главный вопрос в том, чтобы правильно выбрать вектор развития технологий. Сторонники либерального подхода часто видят только верхний слой технологий: замечательные стартапы, социальные сети, людей, бегающих с красивыми гаджетами, технологии биткоинов, блокчейнов и тому подобное. Всё это существует и тоже нужно развивать, вопросов нет. Нельзя находиться в мировой экономике, будучи от неё технологически дистанцированными и не воспринимая существующие технологические тенденции. Но это вершина айсберга, потому что цифровая экономика – это во многом экономика перераспределения. Не во всём, но во многом, хотя объёмы добавленной стоимости в цифровой экономике достаточно велики.
Помимо этого, есть огромный спрос (кстати говоря, отложенный) даже на экономику «второй промышленной модернизации», не говоря уж об экономике «третьей модернизации», – экономике продвинутой химической промышленности, продвинутой металлургии, биотехнологий, нового тяжёлого машиностроения. В мире большой спрос на обновление станочного парка, в том числе на роботизацию. Эту экономику нам тоже нужно создавать, чтобы не оказаться на обочине истории с нашими замечательными цифровыми стартапами. Увы, но Россия не может развиваться по модели Сингапура или Великобритании, в которой промышленность представлена весьма специфически. Мы слишком отличаемся, чтобы кого-то копировать. С этой точки зрения вопрос о нашем так называемом технологическом отставании начинает выглядеть совсем по-другому. То есть отставание, конечно, есть, и мы потеряли многовато времени, в том числе и когда Кудрин был фактическим руководителем нашей экономики, в тучные времена нефтегазового гламура, но потеряли его не там, не так и не тогда, как нам привыкли рассказывать.
– Вы критикуете либералов, при этом, для сравнения, в правых и левых кругах популярен посыл «хватит полумер, хватит терять время, пора поставить страну на мобилизационные рельсы». На 2017 год такая позиция актуальна?
– В таких случаях я задаю два вопроса. Первый – а зачем Россию переводить на мобилизационные рельсы? Второй – себя эти люди готовы перевести на мобилизационные рельсы и как? Как правило, люди, очень громко говорящие о мобилизационной экономике и декларирующие прочие лозунги в стиле «ни шагу назад», воюют, как было принято говорить в Великую Отечественную войну, на Ташкентском фронте. На мобилизационную модель экономики они готовы переводить нас, но не себя. Это, конечно, выгодная позиция: и дамы в воздух чепчики бросают, и много «лайков» в «Фейсбуке» можно получить.
Однако вернёмся к первому вопросу – зачем это делать? Для развития экономики, тем более с учётом российских особенностей, это нецелесообразно. Мы же не в вакууме 25 лет существовали. У нас формировались определённые экономические связи и социальные модели. Одним шагом перевести это всё в режим мобилизационной экономики, надеть будёновки и так далее – это крайне наивная позиция, которая приведёт к очень тяжёлым макроэкономическим последствиям по части разрушения социальных институтов, которые плохо или хорошо, но обеспечивают стабильность нашего существования. Мы пережили два года тяжелейшего кризиса в условиях, близких к почти полной международной изоляции если не во всей экономике, то в финансовом секторе точно. И с нами, в общем-то, по большому счёту ничего трагического не случилось. Это, прежде всего, означает мощь и устойчивость институтов общества – как социально-экономических, так и социально-политических. По сравнению с ними правительство здесь меньший фактор в нашем совместном выживании. А наибольший фактор – социальные структуры и отношения, сформировавшиеся в обществе, причём именно в российском, так как советского в нашем обществе осталось не так уж и много.
Теперь давайте представим, что мы вводим мобилизационные модели и все эти институты стабильности в одночасье рушим. Главное – зачем? Мы собрались с кем-то воевать? Тогда давайте определяться – с кем. И прямо скажем об этом обществу, выслушав потом, что оно, общество, об этом думает. Мы собрались изолироваться от мира? Смысл? Даже если, предположим, изолируемся от Западного мира, всё равно будем сохранять отношения с Китаем, Ираном, союзниками по евразийскому пространству и так далее – они-то тоже находятся в системе мировой экономики и тоже играют по правилам мировой экономики. И, вводя некие правила, отличающиеся от правил мировой экономики, мы ухудшаем свои же перспективы развития. Так что не вижу смысла не то что во введении элементов мобилизационной экономики, но даже и в обсуждении этого. Тем более что мобилизационная экономика никоим образом не касается ни развития технологий, ни «новой индустриализации».
«Новая индустриализация» имеет смысл, когда с продукцией наших предприятий мы не только занимаемся импортозамещением, но и выходим на новые ключевые рынки, а это – участие в системе мировой экономики и мировой политики. Мобилизация – красивая абстрактная идея, не имеющая отношения к реальной экономике. Что к ней имеет отношение из концепции мобилизационной экономики, так это проблематика воссоздания солидарного и ответственного социального пространства. Любая мобилизационная модель – это солидарность и ответственность. У нас общество, к сожалению, не солидарно и не ответственно. У нас достиг опасных размеров разрыв между тем, что я называю «элиткой», и большей частью общества. Большая часть общества всё с меньшей и меньшей симпатией смотрит на «элитку». И в тот момент, когда большая часть общества перестанет считать её «своей», количество перейдёт в качество и мало не покажется никому.
Вторая проблема – тотальная безответственность. Безответственность и «верхов», и, увы, «низов». Она была элементом идеологии 1990-х и ранних «нулевых»: никто ни за что не отвечает, можно напортачить что угодно и тебе за это ничего не будет. В этом плане от социальных (но не экономических!) элементов мобилизационных моделей нам рано или поздно не уйти.
– Предлагаю на этой ноте перейти к внешним вызовам. Минобороны объявило об очищении Алеппо от исламистов. Куда двигаться дальше? Одни говорят – надо брать Пальмиру, Ракку. Другие – надо взять передышку и вступить в переговоры.
– Во-первых, переговоры никогда не нужно прекращать. Более того, в Сирии они никогда и не прекращались. Достаточно посмотреть на рост числа населённых пунктов, присоединяющихся к перемирию и системе конструктивных отношений с Дамаском. В этом смысле ситуация абсолютно понятна и прозрачна. Сейчас есть объективные возможности усилить переговорный процесс, вычленяя из общего котла сирийской оппозиции более-менее конструктивные части, с которыми хоть можно о чём-то говорить.
Далее: Пальмиру, конечно, хорошо бы отбить, потому что она – очень важный элемент, прикрывающий подступы к Растанскому котлу, Хомсу и так далее. Поэтому Пальмира – не только историческая и культурная святыня, но и очень важный с военно-стратегической и логистической точки зрения пункт. Её потеря действительно серьёзно осложнила положение проасадовских сил.
В остальном выбор очень простой и крайне циничный: борьба с «Джебхат ан-Нусра» в Идлибе или борьба с ИГИЛ в Ракке? На мой взгляд, оба варианта опасные, тяжёлые и «надолго». Но мне кажется, что с точки зрения интересов России, безусловно, доминирующей является задача нейтрализации террористических элементов, оперирующих по нашему периметру. С аналитической точки зрения в этом смысле для нас опаснее «Джебхат ан-Нусра», потому что это «Аль-Каида» (террористическая организация «Аль-Каида», запрещена в РФ), глобальная сетевая террористическая организация. Для сравнения, ИГИЛ – это вполне локальное явление. Явление, конечно, страшноватое, но при этом социальное, тогда как «Джебхат ан-Нусра» – явление политическое и террористическое. Да и с точки зрения оперативно-тактической ситуации в Сирии Идлиб гораздо важнее Ракки. Идлиб находится фактически «под боком». Там опасный коктейль из разного рода группировок. Поэтому заняться идлибским пространством было бы неплохо, но с учётом того, что в Идлибе точно не существует чисто военного решения. Поэтому нужно вести переговоры и расчленять различные группировки исламистов, но это процесс, неотделимый от военного давления на соответствующую территорию.
– С января России придётся иметь дело с администрацией Дональда Трампа. С какими месседжами должна пойти Россия во время установления первых контактов с ней?
– Для начала, думаю, господин Обама к тому времени ещё успеет нагадить как России, так и Трампу лично. Обама, фигурально выражаясь, «слетел с катушек». Ситуация в американских органах государственной власти приобретает опасный и неконтролируемый характер. Так что мы ещё вздрогнем от того, как будет уходить в политическое небытие Барак Обама. А это будет именно политическое небытие.
Месседж американцам, на мой взгляд, должен быть очень прост и состоять из двух частей.
Первая часть: надо забыть Обаму. И для России, и для США будет лучше, если мы будем жить дальше с чётким пониманием того, что Обамы никогда не было. Этот человек не должен упоминаться и критиковаться.
О его действиях мы просто не должны вспоминать – их просто не было. Второй момент: нас, конечно, разъединяет с США намного больше вещей, чем объединяет, но мы стоим перед вызовами, в том числе в мировой экономике, которые страшны и для них, и для нас. Причём для США эти вызовы более страшные, опасные и пугающие, чем для России, потому что Россия уже получила соответствующий иммунитет, а США иммунитета не имеют. И поэтому главной идеей двусторонних отношений должен стать недестабилизирующий характер действий в отношении друг друга. Думаю, на этой почве с США можно будет договориться. Потому что у Соединённых Штатов достаточное количество вызовов и раздражителей помимо России.
– Какую модель взаимоотношений к 2017 году Россия должна выбрать для Евросоюза? Стоит ли, скажем, продолжать борьбу за снятие санкций, или, может, ну их уже – пусть ЕС с ними сам разбирается и с ними живёт?
– Что касается Евросоюза, главная и, я считаю, единственно возможная линия взаимоотношений с ним – скорбное созерцание. Евросоюз вошёл в «длинный туннель», и света там не видно, потому что, вероятнее всего, его там нет. ЕС окончательно утрачивает статус серьёзного геополитического игрока. Да, это рынок. Да, мы туда будем ещё некоторое время поставлять газ и нефть. Но Евросоюз должен перестать рассматриваться нами как приоритетный партнёр. То, что мы не просчитали столь быструю деградацию ЕС, причём как на страновом, так и на надгосударственном уровне, – одна из наших ошибок. Ну что ж, все делают ошибки.
Теперь о санкциях. Просто надо к ним относиться спокойно. Они действительно несколько усложняют нашу жизнь, но вместе с тем несколько упрощают её. Они, в конечном счёте, способствовали серьёзной структурной перестройке нашей экономики – за это европейским партнёрам стоит сказать большое спасибо. В остальном тему санкций вообще стоит забыть. Это реальность, в которой мы существуем. Советский Союз в рамках этой реальности существовал 70 с лишним лет и бóльшую часть времени с этим делом вполне справлялся. Хотя и не без сложностей, связанных с доступом к новым технологиям. Но теперь мир с технологической (и частично даже с финансовой) точки зрения куда более диверсифицирован, и получить доступ к технологиям и ресурсам при желании будет гораздо проще.
– Многие эксперты и простые россияне, если судить по комментариям, с энтузиазмом ждут выборов во Франции и Германии и надеются на приход к власти более дружественных нам сил, с которыми нам будет проще работать. Вы разделяете данный оптимизм?
– Ну, пусть надеются. Это полная ерунда. Во-первых, Европа – это система, причём довольно жёсткая и формировавшаяся не годами – десятилетиями. Эта система существенно сократила роль личности. И система эта уже прошла точку невозврата в своей деградации. Во-вторых, я пока не вижу в Европе ни одного пророссийского лидера. Я пока вижу в Европе судорожные попытки отдельных политических лидеров спасти национальную государственность некоторых стран. Например, в такой ключевой стране Европы, как Германия, лично я вижу, как идёт выбор между очень плохим для России вариантом, то есть канцлером Ангелой Меркель ещё на один срок, и совсем «чернушным» вариантом – «Альтернативой для Германии». Во Франции, если посмотреть, откуда взялась Марин Ле Пен (лидер «Национального фронта», крайне правый политик – прим. RuBaltic.Ru) и с какими личностями, например, на Украине она водила дружбу, думаю, что восторгов относительно её «пророссийскости» поубавится.
Проблемы Европы не на персональном уровне, а на системном. И время, когда можно было создать российско-европейский тандем, уже ушло, и его больше никогда не будет.
– Стоит ли России менять подход к странам Балтии и к Польше?
– Если бы у нас была минимальная возможность выйти хотя бы на нейтральные отношения с Польшей, это вообще полностью изменило бы весь расклад на европейском направлении. Но беда в том, что поляки живут прошлым. Если бы поляки жили в будущем, было бы гораздо проще. Поэтому, к сожалению, с Польшей – никак.
С Прибалтийскими странами у меня возникает классический вопрос – это кто? Эти страны – приложения к тому, что на данный момент называется Западом. Был Запад «имени Обамы», и страны Балтии были приложениями к Обаме. Сейчас Запад – это Меркель, и они – приложения к Меркель. Если Западом станет Франсуа Фийон, они будут приложениями к нему. А если вдруг условным Западом станет Дональд Трамп (хотя не знаю, зачем ему это нужно), они будут приложениями к Трампу. Возникает вопрос – зачем нам вообще иметь со странами Балтии какие-то отношения? Не надо общаться с дворней – надо общаться с хозяином. Дворня сама, что нужно, вам по приказу хозяина сделает.
– Тогда стоит ли в 2017 году задуматься о том, чтобы скорректировать подход к Украине? Учитывая, что украинский кризис с мёртвой точки не сдвигается, в то время как проблемные моменты, связанные с Украиной, для России никуда не исчезают.
– Нет. Я категорически с этим не согласен. Дело ведь в том, что у нас было к Украине очень разное отношение и очень разные модели практиковались. В действительности, каких только моделей по отношению к Украине мы не применяли. Проблема как раз заключалась в том, что не сработала ни одна из этих моделей. Меж тем, сегодняшняя модель отношения к Украине достаточно простая – максимальная дистанцированность. Для того чтобы поменялась эта модель, мы должны на Украине увидеть хотя бы зачатки классической политической власти. На сегодняшний день никакой власти на Украине нет. Есть только некое полуброуновское движение политических сил и отдельных политиков с деньгами и ресурсами в основном в виде частных армий.
В какой-то момент, прошлой весной, даже мне показалось, что в Киеве начинают возникать ядра централизации, но, как и все, я ошибся. Ядер централизации на Украине как не было, так и нет. В то время как для минимальной смены подхода необходимо появление на Украине подобия политической власти.
И третий момент – российское руководство, каким бы сильным оно ни было, очень зависит от российского общественного мнения. Полагаю, что российское общественное мнение, наглядевшись на наших украинских соседей, сделало очевидные и весьма жёсткие выводы, поэтому, даже если российское руководство решит поменять модель на какую-то более дружескую, сделать это будет крайне сложно без конфликтов с российским общественным мнением, которое для властей гораздо важнее, особенно в предвыборный период.
Так что модель отстранённости, реализуемая Кремлём, – это максимум, что может сделать Россия из добрых побуждений и исходя из тезиса о близости наших народов, к которому российская власть остаётся приверженной.
– Предлагаю закончить скорее философским вопросом. В 2017 году ожидается столетие двух революций, Февральской и Великой Октябрьской. На Ваш взгляд, о каких вещах стоит задуматься россиянам, вспоминая эти события, и какие выводы стоит сделать из них в контексте сегодняшнего дня?
– Задуматься прежде всего нужно о бренности бытия и опасности движения по кругу. Не хотелось бы, естественно, чтобы настольной книгой в каждом доме была работа политолога Владимира Ульянова-Ленина «Государство и революция», но что-то в ней есть. Также хотел бы, чтобы люди задумались о том, что все давно ожидаемые войны начинаются неожиданно. Готовятся к ним десятилетиями, но всё равно все оказываются неготовыми. Третье – я бы пожелал задуматься над вопросом: а так ли уж всё сильно изменилось за 100 лет? Так ли сильно изменились мы? Так ли сильно изменилась наша жизнь, наши социальные устремления? Каждый может дать на этот вопрос свой ответ.
А что касается долгосрочных суждений, проблема заключается в следующем: чем дольше мы откладываем перемены, тем болезненнее они становятся. Чем дольше мы стремимся убедить себя, что всё рассосётся само, тем больше накапливается завалов, которые потом приходится разгребать. Чем дольше мы не признаём очевидных фактов, которые сами же видим, тем болезненнее для нас становится объективная реальность.
Я как-то уже отмечал, что 2016 год был годом неслучившихся кризисов и нереализовавшихся страхов. Проблема в том, что ни один из этих кризисов и страхов по-настоящему не снят с повестки дня. И нам в той или иной степени в 2017 году, вполне возможно, придётся с ними столкнуться. При этом всё-таки, несмотря на болезненные вещи, случившиеся с нами в 2016 году, мы как общество доказали, что мы народ и что мы имеем право на великое государство. С осознанием этого и нужно двигаться дальше в 2017 год. И в последующие годы – тоже.
